Дмитрий СИНИЦА

(село Почино-Софиевка, Украина)

Дмитрий Синица, сельский учитель, пенсионер:

«ТВОЙ НАСТОЯЩИЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, — ГОВОРИЛ МНЕ ПАПА, — ДЕНЬ СМЕРТИ СТАЛИНА»

Я, Синица Дмитрий Дмитриевич, родился в Воркуте, посёлок Октябрьский, Коми АССР, 13 марта 1956 года. Больница, в которой я родился, выполняла двойную функцию: обслуживала заключенных, а также вольнонаёмных, которых было в 4-5 раз меньше. То есть это была тюремная больница. Поэтому можно сказать, что родился я в тюрьме. Родители мне ничего такого не рассказывали, это уже во взрослой жизни выяснил, когда поднял все документы. Когда мне было пять лет, папа сказал, что я должен запомнить другую дату, потому что именно она и есть моим настоящим днём рождения – 5 марта 1953 года, когда умер Сталин. Он очень часто это повторял. Я, маленький мальчик, не понимал тогда, что такое день рождения, в те времена его никто не отмечал. И почему я должен радоваться, что умер какой-то дядя, а я родился? Но папа так часто это повторял, что первая дата, которую я запомнил на всю жизнь, – это 5 марта 1953 года, день смерти Сталина. Папа вбил её мне в память. Позже, когда уже заканчивал школу, папа рассказывал о своей жизни, но тогда эти рассказы воспринимались, как приключения Синдбада-морехода. Как какая-то сказка. Страшная, но сказка. Мама, когда слышала их, очень сердилась…
В тот момент, когда я родился, мама была уже свободна, а папа ещё отбывал наказание. Видимо, благодаря тому, что родился я при северном сиянии, по жизни вечный бродяга. Сейчас — учитель на пенсии, читал курс географии и курс практической психологии. Хотя в сельской школе читаешь всё, что дадут… Нас у родителей трое сыновей, я старший, а братья, Иван и Павел, родились уже в Украине. Папа прожил 60 лет, мама — 90.

ПАПА
Мой папа, Синица Дмитрий Данилович, украинец, родился 7 ноября 1926 года в Ровенской области, село Рудливо Млиновского района. Оно и сейчас существует, но теперь относится к Дубенскому району. Я там был. Небольшое, очень живописное, маленькая река Иква там протекает.
В селе ещё сохранились остатки церкви, где мой папа 16-летним парнем, вместе со своим товарищем, фамилию его не запомнил, сделали надпись, которая сыграла трагическую роль в их жизни. Дёгтем на деревянной церкви они вывели: «Смерть Гитлеру и Сталину!» Папиного товарища НКВДшники, партизаны Сабурова, за это убили.
Вот справка об освобождении моего папы, где указано, что он был осуждён 11 декабря 1944 года постановлением особого совещания НКВД СССР. Согласно статьям 58-1а, 58-1-2 УК РСФСР, ему дали 10 лет лагерей без конфискации имущества плюс 5 лет лишения свободы. Без конфискации, потому что арестовали его в армии. В 44-м после освобождения села от немцев, папу призвали в Красную армию, где он прослужил 58 дней. А потом его арестовала военная контрразведка, и почти всё лето он просидел в тюрьме, в одиночной камере. Дело в том, что когда освободили Левобережную Украину, то призванных в армию мужчин, которые были на оккупированной территории, посылали в штрафные роты, а в руки давали не оружие, а палки. Многие из них полегли при форсировании Днепра. Когда освобождали западную Украину, то такого уже не было. Здесь призванные в армию из оккупированных территорий проходили через сито «СМЕРШа». И крёстный моего папы — его тоже призвали — на допросе донёс, что Дмитрий Синица состоял в молодёжной организации бандеровцев. Папу бросили в фильтрационный лагерь в Алкино, это Башкирия. Там была целая система фильтрационных лагерей, где действовала методика проверки ещё со времён царской охранки.
Папе повезло, что он в лесу не был, точнее в схроне. Он был связным УПА, участвовал в двух боях в свои 16 с половиной лет, хорошо зарекомендовал себя, и его готовили на агента службы безопасности Украинской повстанческой армии. Никто не может поверить, что в таком возрасте он прошёл спецподготовку, умел определять агентов НКВД в отряде. Рассказывал мне, что по шву видел, куда документы зашивали, в каком каблуке что-то спрятано. Папа рассказывал, что их готовили к допросам. Готовили к тому, что будут сильно бить и таки выбьют информацию. Поэтому их разбивали на «пятёрки», и конспирация была на таком высоком уровне, что каждый знал только членов своей «пятёрки» и мог выдать, не выдержав пыток, только их. О других он ничего не знал.
Папе ещё помог такой невероятный случай. Следователь, это был молодой, 27 лет, татарин, спросил его: «Это правда, что вы писали лозунги? Что вы писали?» Папа отвечает: «Да, писал: «Смерть Гитлеру и Сталину!» Казалось бы, что после этого? Расстрел без суда и следствия. Но как следователю написать эти слова о Сталине в материалах допроса? Не обернётся ли это против него? И он схитрил. Повернулся к окну и говорит: «Синицын, я слышал первую часть лозунга – «Смерть Гитлеру!» А вторую часть не расслышал, я воевал и глухой на одно ухо». И папа понял, что тот даёт соломинку, которая и спасла его от расстрела. Расстрельную статью отменили, а поскольку ему ещё не было 18 лет, то дали «пятнадцатку», а не 25. «Десятку» он отбывал в Воркуте, в лагере особого режима для политзаключённых «Речлаг» («Речный лагерь»), ОТП (отдельный лагерный пункт) №10. Арестовали его в июне 44-го, освободили 24 марта 56-го.
После возвращения в Украину мы жили в родном папином селе на Ровенщине. А потом внезапно нам приказали собираться в дорогу, потому что, мол, папа не имел права возвращаться в родные края. Дали сутки на сборы. От сельсовета выделили бричку, на станции стояли эшелоны, которые направлялись на восток. Нас уже было трое у родителей и, как рассказывал папа, всё село выворачивало карманы, чтобы собрать на дорогу какую-то копейку. Родителей напугали, что их заново осудят, а детей заберут в детдом, если они будут бежать. Мы поехали на Днепропетровщину, потому что мама вспомнила, что здесь живут её родственники. Я не помню дороги. Помню, уже как мы стали жить в Почино-Софиевке (ныне Магдалиновская поселковая громада Новомосковского района).
Папа всю жизнь работал пастухом в колхозе, хотя ума хватало быть механизатором или кем-то ещё. А он выбрал такую работу, чтобы ничто не ограничивало его пространство и где можно чувствовать себя свободным. Пел птичкам, птички ему пели. Его так и запомнили: идёт чёрный, как цыган… Пас коров и читал книги. По прочитанной литературе я его догнал, когда закончил исторический факультет. И не мог понять, как ему это удалось с четырьмя классами образования. Знал русский, польский. В знак уважения к одному татарину в лагере выучил татарский – мог свободно общаться. В мае 44-го чуть ли не всех крымских татар за три дня выселили из Крыма и загнали в лагеря…
Уже в 70-м его снова чуть не обвинили в антисоветизме. Как раз вышел роман Олеся Гончара «Собор». Книгу привез нам Семен Ковальчук, папин товарищ, журналист. Я тогда был учеником 7-го класса, прочитал её и спрятал от отца. Вот приезжает этот товарищ и говорит отцу: «Верни «Собор», потому что за него теперь и посадить могут». Отец — ко мне, а я притворился, будто ничего не знаю. Папа перевернул весь дом — книги нет. Вскоре вызвали его в КГБ. Вернувшись, он со смехом рассказывал нам: «Говорю им — я специально сбежал от людей к коровам, чтобы вы мне больше ничего не пришили. Кого я могу агитировать, коров?»
Папа был натурой артистичной, весельчак и выдумщик. Помню, как однажды мы ехали с ним на Ровенщину на свадьбу моего двоюродного брата. Билет на ковельский поезд в те времена было невозможно купить. Люди по несколько суток в кассах стояли. Пропускали без очереди только тех, кто имел справку, что едет на похороны. Знакомый врач подсказал написать в справке, что тёща умерла. Приезжаем на вокзал, люди и близко не подпускают к кассе. И тогда папа руками разводит и говорит: «Люди добрые, у меня тёща умерла». И вся очередь поворачивается к нему: посреди зала стоит цыган и чуть не плачет. А папа загорел возле коров, аж чёрный. Кто-то говорит: «Пустите цыгана, пусть похоронит тёщу, потому что она без него в землю не ляжет». Папа подходит к кассе, протягивает справку и получает четыре билета. Выбегаем на перрон, спрашиваем: «Это ковельский поезд?» — «Да, «Ковель – Симферополь». Садимся в вагон, поезд трогается, а я говорю папе: «Мы не туда едем». Подходим к проводнице: «Куда идёт поезд?» — «В Крым», — посмотрела на наши билеты и побледнела. В Синельниково вышли, с приключениями вернулись назад в Днепропетровск. Отец снова становится в центре кассового зала: «Люди добрые…» Очередь поворачивается: «Цыган, почему же ты к тёще не поехал?» А он говорит: «Разве я виноват, что они в разные стороны едут?» Очередь чуть не легла со смеху. Даже кассирши из окошечек высунулись. А тогда — и кто это придумал? — поезда «Симферополь-Ковель
С мамой папа познакомился благодаря своему другу Саше Качаловскому. Бандеровец, отчаянный, он получил меньший срок и раньше вышел. Познакомился с девушкой Ульяной, а папа ещё досиживал свой срок. Вот он и говорит: «А у Ульяны нет подруги? Только чтобы нашей крови, которая прошла страдания». Подруга у Ульяны была… Мама родила нас, троих мальчиков, ещё и сестричку, которая умерла маленькой.

МАМА
Мама, Синица Мария Кондратьевна, 1928 года рождения, украинка, из села Залесье, что в Шацком районе Волынской области. Чрезвычайно красивое село на знаменитых Шацких озёрах — с одной стороны озеро Свитязь, самое глубокое в Украине, с другой — Пулемецкое озеро. Мама жила в райском уголке Украины. Люди до сих пор берут воду из озера Свитязь — такое высокое качество воды в нём!
Маму осудили за то, что моя бабушка вынесла буханку хлеба незнакомым людям. «Уповцы» это были или «бульбаши» — одним словом, партизаны. И моя мама, которой в 44-м было шестнадцать, чтобы спасти семью, взяла вину на себя — сказала, что это она вынесла ту буханку. И получила за это 25 лет. Отсидела шесть с половиной.
Папа у меня тонкослёзый, чуть что — и плачет. Я весь в него. А мама такая, что я никогда не видел, чтобы она заплакала. Очевидно, печать тюрьмы настолько была сильной… Ласки от мамы не помню. Братьев недавно спрашивал: «Вас когда-нибудь мама обнимала?» Брат говорит: «Нет». Всё настолько строго и вместе с тем вежливо. Это ещё и традиция общения на Западной Украине — мы родителей называем на «вы». Родители, как боги, — они дали жизнь! И это тоже генетическая память. И этим мы тоже отличаемся от наших врагов.
А про свои скитания рассказала, когда ей было уже 86. Тогда и призналась, что её хотели изнасиловать, когда допрашивали в Луцкой тюрьме в 47-м году. Девушка до смерти испугалась и отчаянно закричала. Её крик услышал брат Митька, который тоже сидел в этой тюрьме. И он стал кричать. А ещё через какое-то мгновение вся тюрьма подняла дикий крик.
Отца не били на допросах — его допрашивал «СМЕРШ» (секретная военная организация «Смерть шпионам»), эти просто расстреливали. А мама попала к следователям НКВД, и ей досталось. Загоняли под ногти спички, переворачивали табуретку и сажали копчиком на ножку табуретки — через две минуты человек терял сознание. Это, рассказывала мама, было самым страшным мучением.
Мама после освобождения хотела остаться в Воркуте. Очевидно, там можно было заработать, а каждой женщине хочется обустроить жизнь своей семьи. И мы там прожили год или полтора после освобождения, а потом уехали. Папина душа не лежала… «Мне не хватает солнца», — говорил он. — И никакие деньги его не заменят».
Маму я реабилитировал по закону, но в то время с делом не позволили ознакомиться, показали только пухленькую папку.
Мамина трагедия была ещё и в том, что никто из родных и доброго слова ей не сказал за то, что она фактически их спасла. Незадолго до ухода она жаловалась мне, что всю жизнь ждала от сестёр и братьев хотя бы слова благодарности. Потому что если бы тогда не взяла на себя вину, то неизвестно, как бы всё сложилось. Всех бы могли выслать.

«СИЯНИЕМ ВОРКУТЫ» Я ОТДАЛ СВОЙ ДОЛГ»
Есть такой писатель в Украине – Андрей Кокотюха. Он написал много книг, в том числе и про украинское повстанческое движение. Но прочитав несколько страниц, я понял, что, поскольку этот человек еще молод, ему чуть за пятьдесят, то он не обладает генетической памятью той боли, у него нет личной связи с той трагедией. И подумал: сколько нас, причастных, еще осталось в живых? Я почувствовал, что у меня есть огромный долг перед отцом, перед матерью, перед миллионами украинцев, которые погибли. И не так много среди нас тех, кто возьмется писать — о том, что слышал от отца, от матери, что видел своими глазами. Кто, кроме меня, оставит для следующих поколений ту историческую память, которую передал мне мой отец? И я начал погружаться в архивные документы, потихоньку писать, хоть я не писатель, и никогда не думал, что что-то из этого выйдет. Возникла какая-то внутренняя необходимость, которую породила внутренняя благодарность… Я написал шесть книг. Особенно любопытные меня иногда спрашивают, сколько я на этом заработал. Смеюсь в ответ. Самая большая награда для меня, что книга напечатана.
Мой сын обратился в архивы СБУ с просьбой предоставить ему для ознакомления дело деда, то есть моего отца, и ему показали 78 страниц этого дела. Я использовал эти материалы в своей книге «Сияние Воркуты». Это художественное произведение, но фамилии палачей — тех, кто допрашивал, — оставил реальные. Это три русских и татарин – без каких-либо намеков, просто констатирую факт. Украинцы тоже не святые… И сотрудничали, и закладывали. Я уже упоминал о крестном моего отца… Он потом воевал в рядах Красной армии. Из ста человек, которые тогда ушли из нашего края, в живых осталось двое. Крёстный тоже не вернулся с войны, погиб где-то в Польше. А отец прошел ад лагерей и остался живым. Видите, как судьба пишется… Это благодаря той доброте, я так думаю, немыслимой доброте, которую имел отец. А мог же, и не раз, погибнуть…
В своей книге я описал много отцовских историй. Он часто рассказывал мне о том, как устроил драку — трижды сбил шапку с сержанта в присутствии 2230 заключенных. А произошло это, когда наиболее активных, способных к бунту заключенных, хотели этапировать перед Новым годом на Колыму. Вообще система была отработана таким образом, что оуновцы, уповцы (бойцы УПА) не более 7-8 месяцев в одном лагере находились, потому что за это время обрастали связями и могли поднять бунт. Самыми большими врагами уголовников были бандеровцы. Они смерти не боялись, и рубка там стояла страшная. Поэтому была создана система особых лагерей для политзаключенных, где вместе с украинскими националистами сидела и профессура — московская, питерская…
Так вот, когда этих способных к бунту хотели этапировать на Колыму, они устроили сидячую забастовку. Сели на снег и не встают. Сержант хотел было их поднять, но навстречу ему кинулся отец, схватил за полы и сбил с ног, аж шапка покатилась. Так повторилось трижды. За это его перевели в «спецбур» («барак усиленного режима»), где отец начал терять рассудок. Зима, холод, а ты сидишь в темноте, не ведешь счет времени, не знаешь, где ночь, а где день. И имеешь 300 граммов хлеба в сутки и чашку кипятка. После этого случая его прозвали блаженным, а отсидеть ему оставалось полтора года.
Бандеровцы велели бригадиру, чтобы Синицу на тяжелую работу не гонял, а не то убьют. Мол, он свое уже отработал. И вот все идут на работу, а отец в библиотеку. Его задачей было прочитать за день книгу, а вечером пересказать. Я удивлялся, что отец обладал системными знаниями студента филфака. А оказывается, его тюремным образованием руководили те профессора.
За год или два перед уходом отца, в 84-м или 85-м, я подслушал разговор. Отец говорит маме: «Маруся, я чувствую, что скоро придется отчитываться перед Всевышним, но так не хочу лежать на этом кладбище» (где он сейчас и лежит). – «Почему?» — «Так вот же в центре села, люди вокруг, нельзя будет прийти и постоять возле меня наедине, поплакать… Я так хочу в лагерь. Я хочу попасть в 53-й год, в те три дня – со 2-го по 5-е марта, я там был свободен».
Я не мог понять, о какой свободе он говорит. Хотя хорошо знал, о каких днях вспоминает. А было так. Отцов друг, семнадцатилетний парень из Новомосковского района, запел украинскую песню. Стражник выстрелил и ранил его. 2 марта отец пошел в лазарет навестить друга. А тот и говорит: «Вот смотри, Митя, за что расстреливают. За песню! Так зачем же жить?»
На следующий день отец залез на крышу барака и запел. А у него был прекрасный баритон, он на ходу в любой компании создавал четырехголосие. Я, к сожалению, не унаследовал его голос, а братья хорошо поют. Помню, отец говорил: «Сынок, все я тебе дал — и кривые ноги, и большие уши, все таланты я тебе передал, только не пой, помолчи, потому что куры перестают нестись». Я плакал, потому что больше всего в жизни хотел петь, как отец…
Отца не расстреляли. На второй день он снова залез на крышу, а вместе с ним человек 50-70, и все запели. А на третий день весь лагерь на работу не пошел. Представьте себе, сидит на морозе более двух тысяч человек и ждут смерти Сталина. Слухи о его болезни уже дошли и сюда. И эти люди знали: если он выживет – им смерть, а если умрет – останутся живы. Сталин умер, и отец идет в лазарет сказать об этом своему другу. Лагерь перед ним снял шапки. Оказывается, тогда он чувствовал себя свободным! Космический сюжет. И совершенно правдивый…
В нашем семейном альбоме много фотографий, в том числе и воркутинских. Меня всегда поражало, какую мощную энергетику несут черно-белые снимки, энергетику серебра. И только черно-белые фотографии дают возможность полностью почувствовать энергию отпечатка, цветные не дают. И когда смотришь на снимки 40-х-50-х годов, на тех людей, которые так много перестрадали, удивляешься, какие у них ангельские, светлые лица. Абсолютно другой пласт… Где-то из глубины смотрят в будущее и радость имеют от того, что живы. А мы в вечной претензии…

«ДУМАЛ, ЧТО НАПИСАЛ О ПРОШЛОМ, А ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО О БУДУЩЕМ»
Когда я издал книгу об отце, то думал, что написал о прошлом, а оказалось, что о будущем. Уже в наше время на Херсонщине племянник моего ученика прошел через российский фильтрационный лагерь… В августе 2022 года он был одним из последних, кто вышел из зоны оккупации в районе Васильевки. Три дня в том лагере просидел. Ему около 30 лет, в армии не служил, был учителем истории и сейчас историю преподает…
Так вот он рассказывал. Сидишь в изоляции, правда, не в тюремных условиях. Небольшая территория, два-три подворья, огороженная, под охраной. Не кормили, только воду давали. За два-три дня проверяют полностью показания. Телефоны выгребли, допрашивали о каждом зафиксированном звонке, о каждом человеке, записанном в контакты.
Этот человек имеет четкую проукраинскую позицию и боялся споткнуться на каком-то ответе. Чудом выбрался… Я думаю, мы ужаснемся, когда освободим оккупированные территории. Там столько убитых найдем…
Оба моих сына на фронте. Один воюет с первого дня, второй – уже год почти. Считаю, что прежде всего они выполняют свой долг перед памятью своего рода. Если кто-то еще думает, что Россия оставит нам шанс выжить, то он жестоко ошибается. Если мир думает, что Россия оставит нас и их в покое, то пусть знает – этого никогда не будет. Вся история российской империи – это история захватчиков. Помните, с чем они пришли в 2022-м? Денацификация, деукраинизация, деевропеизация и никакой суверенности! Неужели кто-то хочет, чтобы его дети и внуки топтали путь на Колыму, в Воркуту и заселяли новые ГУЛАГи? Я не хочу!