ЛЮБОВЬ В ГУЛАГЕ
Сочетание этих двух слов выглядит на первый взгляд нелепо. Какая любовь в аду, где все направлено на полное расчеловечение личности, на то, чтобы ты забыл все, что являлось в твоей жизни на воле важным. Все то, что определяло тебя как человека – мужчину или женщину.
В лагере у тех и других были одни и те же нормы трудовой выработки. От их выполнения зависела ежедневная пайка хлеба. Но женщины в лагере были еще и товаром, причем дефицитным, поскольку их было намного меньше, чем мужчин. Попав в лагерь, женщины становились добычей лагерной администрации всех уровней – от охранников до начальника лагеря, вольнонаемных и, конечно же, уголовников. В обмен на сексуальные услуги женщины получали дополнительную еду, более легкую работу и хорошую одежду. Как вспоминал Александр Солженицын, «все совершалось с природной естественностью у всех на виду и в нескольких местах сразу. Только явная старость или явное уродство были защитой женщины – и более ничто».
ХАВА ВОЛОВИЧ
Человеческое право, достоинство, гордость — все было уничтожено. Одного не могли уничтожить селекционеры дьявола: полового влечения. Несмотря на запреты, карцер, голод и унижения, оно жило и процветало гораздо откровенней и непосредственней, чем на свободе. То, над чем человек на свободе, может быть, сто раз задумался бы, здесь совершалось запросто, как у бродячих кошек. Нет, это не был разврат публичного дома. Здесь была настоящая, «законная» любовь, с верностью, ревностью, страданиями, болью разлуки и страшной «вершиной любви» — рождением детей.
ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ
Сколько бы ни отрицали возможность чистой любви на Колыме, а любовь была. Поселялась иногда в наших бараках, поруганная, оскверненная, захваченная грязными лапами, не узнанная окружающими, но, по сути, она, все равно ОНА, та самая – «ветерок в кустах шиповника».
ГРИГОРИЙ ПОМЕРАНЦ
Когда у нас в лагерной конторе заболела уборщица, ее заменила Ирина Семенова, аспирантка психологического факультета МГУ, которая была недовольна травлей Ахматовой, публично говорила об этом и получила 7 лет лагерей. Ирина была очень живая, довольно некрасивая, начитанная. А мне не с кем было поговорить, поэтому, когда она приходила в контору, мы трепались. А потом уборщица выздоровела, я выписал ей наряд на работу, подумал, что завтра Ирочка вместо уборки конторы будет ковыряться в мерзлой земле – и зарыдал. Я понял, что незаметно и глубоко влюбился. Я узнал, что способен на очень большую любовь. Ничего подобного раньше у меня не было. Это как сравнивать вулкан с печкой. И это пришло в лагере.
КОМУНЭЛЛА МАРКМАН
Мы с Юзефом тоже в лагере познакомились. Ему было 24, мне 27. Юзик – поляк из Гродно. Познакомились по переписке. Письма можно было мелко свернуть и спрятать в трусы. Потом, когда идешь на обед, где-нибудь внутри черенка от лопаты – прячешь. Вольняшки письма собирали и передавали. Переписывались мы каждый день. После расстрела Берии, с вышек сняли попок, надзирателям запретили ходить по лагерю с оружием. И мы тихо, тихо выползали из-под проволоки. Юзик шел к моему лагерю, и мы гуляли. Юзик был католик, очень верил в Бога и даже не думал дотронуться до меня, хотя, конечно, мы целовались. Целомудренный он был до такой степени, что, когда однажды мы остались ночевать у одной знакомой, он всю ночь не снимал валенки. Я вышла в июне 1956-го, мы поженились, но остались в Инте – надо было подзаработать на дорогу домой. В 1959-м я забеременела, но, когда родился малыш, у Юзика была операция: после наших встреч у него оказались отморожены обе ноги, и их отрезали.
ВАЛЕНТИНА ИЕВЛЕВА
Большая любовь у меня одна была – Боря Михайлов. Вор, наверное. Однажды, когда мы были с ним на разных лагпунктах, мне приснилась, что с ним что-то случилось, и он меня зовет. Я надела на себя 4-5 платьев, примазалась к бесконвойным и ушла в побег. Ночь, в лесу темно, иду по пояс в снегу, одежда намокла, шуршит… Утром дошла до какой-то колонны, зашла на вахту и говорю: «Я жена Михайлова, беременная, хочу его видеть». «Беременная» – это чтобы не били. Меня обыскали и повели в карцер. Смотрю на решетку и вижу – Боря! Как в сказке! Вечером он договорился, чтобы меня пустили к нему в камеру на ночь. А на следующий день приехали надзиратели с моей колонны, привезли на зону и избили всем взводом. Большая, сильная любовь была. А остальные… Просто, чтобы не быть одной.
ИОАННА МУРЕЙКЕНЕ
С мужчинами мы переписывались, перебрасывали через забор рабочей зоны записки. Я долго переписывалась с Викторасом Вельчинскасом. О литературе, о жизни. Он очень красивые письма писал. Наши зоны были рядом, он стоял у забора на горке, а потом писал мне: «Смотрю на вашу колонну и знаю, что ты там идешь». А мороз! У нас шлемы на голове, как у танкистов, штаны ватные, телогрейка, на телогрейке бушлат… Одинаковые мы все и очень страшные. Лифчиков, ваты, зубных щеток, этого ничего не было. Летом выдавали юбки и хлопковую спецовку. Все черное, серое, на всем номера. Колонна идет, как змея серая ползет.
ЗОРА-ИРИНА КАЛИНА
Эту брошь сделал лагерный художник Лева Премиров. Меня привели к нему, чтобы он проверил, правда ли я умею рисовать. Красивая, правда? На ней написано: Per aspera ad astruм, через тернии к звездам. Так мы и познакомились, а больше не виделись ни разу. Но наши зоны были рядом, и Лева через забор передавал мне записочки, подарки. И эту брошь тоже. Лева очень долго сидел, лет 15. Когда освободился, приехал к маме делать мне предложение. Но мама ему отказала.
СУСАННА ПЕЧУРО
Женя Шаповал был человек неподражаемый. Прихожу в барак с работы. Мне записка: студент МГУ, узнал, что есть девочка из Москвы. «Не боишься – ответь. Будет легче жить». Вскоре меня увезли в инвалидный лагерь. Была в отчаянии. Через некоторое время получаю письмо. Фамилия незнакомая, штамп московский, а почерк Женькин! Из лагера в лагерь писать запрещено. Он вырезал штамп на резинке, шлепал его на конверт и подбрасывал через окно каптерки, где лежали письма перед раздачей. А писал про математику, которую так любил. Он вышел за два года до меня. Пришел к моим родителям и говорит: «Хотите увидеть ее живой, пишите, ходатайствуйте. Работайте!»
А вот еще одна поразительная история. ИРМА ГЕККЕР родилась в Чикаго в благополучной немецкой семье профессора философии. Ее жизнь в США, как, впрочем, жизнь ее четырех сестер, несложно было бы предсказать. Если бы ее отца, профессора Юлиуса Геккера, не пригласил в Россию Луначарский. Кстати, он был довольно известным философом, мечтал о соединении христианства и коммунизма. С ним даже полемизировал Бердяев в одной из своих книг. Профессора Геккера в 1938 году расстреляли, а его жену и трех дочерей отправили в ГУЛаг. Маме дали 8 лет, а дочерям по 5 лет с последующим бессрочным спецпоселением. Ирма была талантливым художником. На территории лагеря были художественные мастерские. Там она получила работу, и там же встретила свою любовь. А он был уголовным авторитетом.
«Однажды перед обедом к нам в мастерскую зашел молодой человек в полувоенной форме, какую носили вольные работники лагерей. Шевелюра светлых волос, зеленые глаза. Бригадир столярки и кузницы Сергей. Потом он попросил написать его портрет, дабы затем послать родителям. Между делом рассказывал историю своей жизни. В детстве он вместе с братом нашел гранату времен Гражданской войны, дома пытался ножом расковырять ее… Взрывом оторвало левую руку. Первый раз загремел в детскую колонию на один год. Вернулся уже с надорванной психикой. Новый срок. Побег. Восемь лет, из них год штрафной. По природе Сергей был очень организованным человеком, мог заставить подчиниться практически любого. Возможно, за эти качества его и поставили бригадиром.
Пришло время комиссии рассматривать дела о нашем досрочном освобождении. Сергея освободили, а меня нет. Оставалось сидеть еще три года. Последнюю лагерную ночь мы провели вместе, а утром он ушел в Мариинск. Но вдруг к обеду вернулся. Продав пальто, купил продуктов и принес мне передачу.
Встречи не прошли бесследно. Лагерный врач обнаружил трехмесячную беременность. Хотя после пеллагры, перенесенной в начале заключения, доктор сказал, что у меня никогда не будет детей, и вот такая огромная радость. Девочка родилась 22 сентября. Помню, как проснулась после наркоза, медсестра поднесла ребенка и говорит: «Девочка у тебя». А я кричу: «Верочка!» Ребенка определили в лагерные ясли. В помещении было очень холодно – осень, а затем зима выдались жутко холодными. Замерзала даже вода в бутылочках, из которых кормили малышей. Периодически приходили этапы, было очень много грудных детей, большинство из них — больные. В яслях набиралось столько маленьких «заключенных», что воспитатели укладывали их спать валетом. Кое-как дождались весны, а с ней и Победы. На волю ушли все, кроме осужденных по 58-й политической статье. В зоне пришлось провести еще два долгих года, прежде чем объявили об освобождении, определили на вольное поселение в Западную Сибирь и разрешили выехать в Иркутск».
Сергей работал в геологических партиях, Ирма преподавала в художественном училище. Много рисовала: Сибирь, Байкал, Саяны. У них было трое детей и любовь, которая пришла к ним в ГУЛАГе и осталась на всю жизнь.
И еще одна история любви, лагерной, колымской, описанная Варламом Шаламовым в рассказе «Левый берег»: «Дуся Зискина. Лагерная жена. Это была настоящая любовь, настоящее чувство». Леонид Викторович Варпаховский, театральный режиссер, сосланный на Колыму, и певица Ида Зискина, заключенная Маглага, встретились именно там.
Из дневника Иды ВАРПАХОВСКОЙ: «Мне оставалось полтора месяца до освобождения, и я у себя на нарах, на балке начертила 45 палочек. И после поверки зачеркивала одну. Еще один день. До следующего вечера. Каждый день палочек становилось все меньше. Десять, пять и, наконец, одна. Я была счастлива: СВОБОДА! Боже, как страстно я жаждала этого момента! Я могла выехать из Магадана, так как после освобождения получала паспорт без ограничений. Но уехать! Я об этом даже не думала. Ведь у меня был Леня, которого нужно было ждать еще полтора года!
Итак, утро 1945 года. Мне кажется, это было 11 ноября, то есть день моего рождения. После оформления открываются двери вахты, и я выхожу, одна, без конвоя… Леня освободился 17 мая 1947 года. Сразу же после освобождения он добился регистрации в ЗАГСе. Я до сих пор помню этот день. Я сама сшила себе платье, у нас собрались наши лучшие друзья. День был великолепным. И жизнь нам казалась прекрасной.
В это время у Лени состоялся концерт, в котором была исполнена Шестая симфония Чайковского. Это была его последняя лагерная работа, которую он закончил, уже будучи свободным. После концерта его пригласили на постановку спектакля «Человек с того света» в поселок Усть-Омчуг, который находился в 350 километрах от Магадана. Приезжаем – мороз 60 градусов, клуб не топлен, на стенах лежат глыбы льда… Репетировать нужно было с самодеятельными актерами. Спектакль получился отличный. Впоследствии он занял первое место на Всеколымском смотре, и его даже вывозили в Хабаровск.
Мы вернулись в Магадан к себе домой, приняли ванну и сели друг против друга. Леня сказал: «Дуняша, жизнь прекрасна!», — и в это время раздались три звонка в дверь… Было уже около полуночи. Кто бы это мог быть так поздно? Открыли и… О ужас! Стоял крупный человек, одетый в форму НКВД, солдат и какая-то женщина. Они вошли в комнату и предъявили Лене ордер на арест.
Однажды я получила разрешение на свидание и передачу. В этот день в Магадане была метель. Тот, кто там не жил, не может себе даже примерно представить, что это такое. Мороз 40 градусов, ветер — невозможно устоять на ногах, а снег метет так, что вся одежда обледеневает. Ресницы тоже покрываются льдом, закрывая возможность видеть.
В пургу даже заключенных не выводили на работу. А я собрала передачу в корзину и вышла из дома. Тюрьма находилась недалеко — в пяти-шести кварталах. Но вскоре после того, как я вышла, я не смогла устоять на ногах.
Мне пришлось добираться до тюрьмы ползком по снегу, передвигая перед собой корзину. Когда я доползла, увидела, что дежурит Гадзиев. Постучав в окошко, сказала, что на вахте должно быть разрешение на свидание и передачу. Порывшись в бумагах, лежащих у него на столе, он сказал, что разрешения нет. На что я ответила, что в этого быть не может и что я не уйду, пока он его не найдет.
Я села на выступе под его окном. Прошло несколько минут. Он в форточку прокричал, чтобы я уходила, потому что замерзну. Я парировала — пусть я замерзну, но обратно не уйду. Комендант стал тихо ругаться, бубня себе под нос, что не представляет, что со мной делать. Я попросила его поинтересоваться у вчерашнего сменщика, куда он дел разрешение. Гадзиев ответил, что в общежитии, где они живут, нет телефона, и оно находится на расстоянии в почти полквартала от тюрьмы. Если он оставит пост, чтобы выяснить по поводу разрешения, то его посадят на гауптвахту. Тогда я посоветовала ему позвонить начальнику тюрьмы. Он дико на меня посмотрел, после чего наступило молчание.
Я продолжала сидеть под окном. Меня начало заносить снегом. Вдруг вижу, он снимает трубку и начинает звонить начальнику тюрьмы. К сожалению, того не оказалось дома. Гадзиев снова стал меня просить уйти. Но я решила его добить своей настойчивостью. Отправив меня к черту, он все-таки оставил вахту и пошел в общежитие. Вернувшись, сказал, что у вчерашнего дежурного действительно было разрешение, после чего впустил меня и велел охране привести Леню. Мы просидели четыре часа вместо положенных двадцати минут. А Гадзиев, отвернувшись к окну, делал вид, что не замечает времени.
Леня был оправдан. Но НКВД опротестовало решение суда. Долгие недели пересмотра дела. И – чудо! Хабаровский трибунал протест не поддержал. Все это время Леня сидел в одиночке. Поднимали в шесть-семь часов утра. Через маленькое окошко железной двери просовывали пайку хлеба и селедку. На прогулку не выводили. Утром убирали койку – переворачивали и прикрепляли к стене, табурета или скамейки не было, так что приходилось сидеть на корточках или на полу. Без конца таскали на допросы. В камере-одиночке у него родилась идея переложить «Маскарад» Лермонтова на музыку. Либретто будущей оперы он создал сначала мысленно у себя в голове, а потом, после разрешения передать Лене карандаши и бумагу, – в письменном виде…
Леню освободили из-под ареста в июне 1948-го года. Но после закрытия дела покидать Колыму все равно было опасно. Многие из тех, кто поспешили уехать, подвергались повторному аресту. И мы выбрали добровольную ссылку в Усть-Омчуг, где Леня четыре года проработал в клубе. И где родилась наша девочка – Аня. Вернуться в Москву мы смогли только в 1955, когда пришел указ о нашей реабилитации…”