Валентина ВЛАСЕНКО

«ЛЕЖАЛ, ПОКА НЕ ОПУХ, И НЕ ВСТАЛ, ПОКА НЕ ПОМЕР»

В результате принудительных хлебозаготовок и политики коллективизации, проводившейся советскими властями в Украине, зимой 1931-1933 года во многих колхозах конфисковали даже продовольственное зерно. Это привело к массовому голоду, жертвами которого стали миллионы людей. По оценкам украинских историков, в Украине от голода в 1930—е годы погибли почти четыре миллиона человек. Открыто о Голодоморе заговорили уже после распада Советского Союза. Учительница из города Волчанска Харьковской области Александра Радченко в 1945 году получила десять лет лагерей за дискредитацию СССР – в тридцатые годы она вела дневники, где описывался Голодомор в Харьковской области. Часть дневников была опубликована только в 2007 году в книге «Рассекреченная память».

 Больше половины нашего села вымерло, их хоронили там, где сейчас пустырь, заросший сорняками, — поле большое, больше современного кладбища. Бабушки мои рассказывали, что там выкопали ров в 33-м. Их привозили на кладбище, кого на тачках, кого на телегах, в одну яму всех сбрасывали, и теперь там поле, заросшее сорняками и акациями… А в советское время, ну это уже, наверное, в 70-х годах, может, в 70-м, а может, в 72-м, сельсовет выделил деньги, и председатель сельсовета позвонила в школу учительнице Надежде Никитичне: мол, трактор приедет, скажите, где кладбище окапывать. Так она его обкопала… Вокруг ров вырыли, вроде бы для безопасности противопожарной, а тех, кто погиб в голодомор, вот так прямо отделили, так бабушки говорили: «Придумала Никитична — наших предков от нас отделила рвом». Коммуняка была еще та… Ее мужа, Костю Кузьмича, который окончил харьковскую школу милиции, послали под Луцк отстреливать бандеровцев, тогда это называлось — деньги зарабатывать.

…Фельдшером я работала. Мне нужно было составить списки населения — детей, школьников, каждого класса, женщин… По домам ходить — тот дома есть, а того нет… Значит, делалось практически так: прихожу в сельсовет, беру книги и выписываю… Те подворные книги мне были доступны и в Новомосковском районе (в Днепропетровской области), и в Красноградском (в Харьковской области), где я работала. В этих книгах была вся информация о каждой семье: когда кто прописан, когда кто выписан, кто рожден, кто умер, все… Так вот, 32—33-го года рождения людей совсем не было, и 34-го не было, а 35-го единицы, душ пять на село.

Зима 32-33-го, это бабушка мне рассказывала, была сухая, почти без снега. За весну ни одного дождя, все лето, пока собирали зерно, тоже дождей не было. Из-за той засухи уродило по ползерна. С того поля, где 10 мешков родило, теперь по пять брали. Но и при таком урожае можно было бы и птицу не выводить — это бабушкины слова, не мои, — и скотину оставить, прокормили бы, и сами не умерли бы от голода.

Так нет же, пригнали во двор три подводы, от сельсовета комиссия была, и мамина двоюродная сестра, тетя Мария, в том отряде, мы все в селе её дразнили: «Не так паны, как паненята», — говорила мама. Зашли в хату, Мария первым делом занавески с окон шур-шур — посрывала, мужики с винтовкой — к сундуку, а бабушка Настя говорит: «Да слушайте, ребята, скажите, что вам надо, так я замочек сниму да открою вам сундук, зачем же ломать?» — «Стой, молчи, закрой рот!» Вытряхнули оттуда одеяла, на одеяла всё, всё, всё повыкладывали, трясли-высыпали. Что они там искали — документы или деньги, или ценности какие? В том сундуке всё перетрясли, в узлы позавязывали и на телеги… Потом всем курам ноги позавязывали, свиней позавязывали, корову и лошадей сзади телеги привязали, телят. Всё, всё вынесли, что можно было. Из котелков даже сваренное забрали.

Единственное, что не забрали, так это зерно. Но пригрозили деду при детях: маме тогда было 9 лет, она с 24-го, тёте Кате — десять, она с 23-го, дяде Феде было 3 года. «Я говорю тебе, Сильвестр, здесь, при твоих детях, если завтра хоть горсточку зерна из этого возьмешь, то и из хаты выводить не будем, здесь же при этих детях и расстреляю. Понял?» И ушли. Дед не побоялся и набрал зерна в алюминиевый котелок, может, на литр или полтора, и спрятал в печь, пеплом прикрыл. Приходят на следующий день, и тётя Мария с ними, она где-то 13-го года, старше меня, была комсомолкой и в этом отряде продразверстки. Первая, её никто не заставлял, в печь полезла и, руки бы её отсохли, как говорила мама, котелок тот вытащила.

Всё забрали, и они остались… ни с чем. Выйти из села нельзя было, родной отец моей свекрови пошел, чтобы в Днепропетровске на работу куда-то устроиться, и больше его никто не видел. Видно, таких, что выходили, стреляли… Думаю, вряд ли он сюда, до Днепра, дошел. Милиция ездила и стреляла в тех, кто идет из села. Яму копать никто сил не имел, все опухшие были. Положат на телегу или на тачку, которой навоз возили, и вот туда, в тот ров…

А закапывать их тоже никто не закапывал, это уже позже, как наполнилась яма, тогда и закопали. Сил не было через хату пройти, не то что лопату поднять.

Когда уже пошла зелень, они козельки рвали, копали корешки, какие съедобные, траву, листья рвали, а больше всего выручал акациевый цвет, из него муку делали, оладьи пекли и так сырым ели. А уже как начались огурцы, тётя Катя, она на год старше мамы, хитрее была, пошла на огород, съела огурец да, наверное, и не один, начался кровавый понос, от которого она и умерла. И деда Сильвестра не стало.

А вот история семьи моего отца. Мой отец тоже из этого села. Дед мой, Сидор Григорьевич Летучий, 1886 года рождения, имел сколько-то десятин земли, корову, лошадь. Пришли во двор, всё забрали, и бабушка Мелашка, Павловной её все звали, рассказывала: «Вот где у нас в хате кровать стоит, там были полати — четыре кола и доски, так он туда соломы набросал, лег, собака, и не вставал, опух. И я опухла, и дети опухшие были, а он не захотел идти в колхоз. Если бы пошел, то выжили бы, а то же он, видишь, обижен на то, что забрали у него всё, а на обиженных воду возят… Лежал собака, пока не опух, и не вставал, пока не умер. А я, как всё это забрали, пошла в колхоз. Ещё темно, а мы уже идем полоть с сапами, и уже темно, а мы еще в поле, только возвращаемся из степи. И просо пололи, и картошку, и свеклу, даже пшеницу. За это нам один раз в день давали кулеш».

Правда, он только назывался кулешом. Потому что в кулеше хоть картофелина должна быть, а там были одни очистки, которые мы сейчас свиньям даем, да и тех негусто, рассказывала бабушка. А кто картошку ел, они не видели. Ещё в кулеше должно быть пшено, вместо него сыпали лузгу от проса. Поэтому можно сказать, что это была большая тарелка кипятка, которую давали среди дня. К ней давалось ещё 100 грамм так называемого хлеба – жмых с чем-то черно-пятнистым, похожим на жом. Она его не ела – в платок и за пазуху, потому что дома ждут трое детей: Василию было 16 лет, Михаилу десять и Шурке три года. «Не спят, ждут, когда я приду с работы и разделю на троих тот кусочек хлеба, — рассказывала бабушка. — Они опухшие и я…»

Отец рассказывал, что выжил благодаря картошке – когда она отцветает, на ней появляются зеленые ягоды – семена. Вот их он и ел. Так наелся, что до конца жизни потом на картошку смотреть не мог. Борщ или суп ему без картошки подавали, а если где-то и проскочит, то мог и ложкой по лбу. Говорил: «Я её наелся в тридцать третьем, когда мне 10 лет было. Наелся довеку» … А прожил 86.