Джек НЕЙХАУЗЕН

Джек НЕЙХАУЗЕН: «Он перебежал границу и сразу сгрохотал на 10 лет»

На этот раз мне очень интересно вспомнить человека, который дважды был в Сибири, дважды был в ГУЛАГе, и оба раза по 10 лет. Но даже после этого он верил в идею коммунизма. Насколько же изувеченным должен был быть человек, загипнотизированным, что даже все это — обман, испытания, трагедии — не смогло изменить его взгляды.

Как я вам уже говорил, я с детства очень любил слушать, запоминать детали. И интересовался любыми “старомодными” вещами. Всегда у папы спрашивал: “Папа, как было до войны?”. Раньше он жил при капитализме. И в Риге русский язык только на Московской улице знали. А в основном рижане знали латышский, немецкий. Евреи знали еще и идиш. Папа мне всегда рассказывал: “В этом доме жили твои родственники, это был наш дом. А вот здесь был замечательный ресторан, а здесь было то-то…”.

Я все это впитывал в себя. И вот, когда мне было уже лет 14 или 15, — в этом возрасте я заметил одного интересного человека, которого знал папа. Их отношения были странными. У этого человека не было ноги. Он подходил к нашему дому, и папа говорил мне так: “Спустись вниз. Там будет Мотл”. Мотл — еврейское имя. При этом он смеялся: “Сейчас он — Митя. Спустись, забери у него книги и принеси наверх”. Мой папа был переплетчик и особые книги он делал дома. Боялся ОБХСС, конечно, потому что дома он переплетал Библию, переплетал старинные книги. Этот Мотл, который был без ноги, всегда шевелил мои волосы, а я как-то на него не обращал внимания до одного момента. Я выходил с друзьями из какой-то шашлычной, и вдруг громко-громко он говорит: “Янкл, как дела? Передай привет папе!” Все латышские, русские ребята, которые были тогда со мной, обернулись: “Кто это таким именем тебя назвал?”. Я им: “Да он старомодный, старорежимный”. Не хотел им говорить, что это еврейское имя.

Я ему помахал рукой и ушел. Потом пришел домой и спрашиваю: “Папа, а что с этим Мотлом? Он меня назвал Янкл”. Ну, папа, прежде чем рассказать историю, садится, берет сигарету “Прима”, вставляет ее в мундштук. Eго первая затяжка сожгла полсигареты. Я слышал, как горит бумага… Глубочайшая затяжка. А потом говорит так: “Мотл — он идиот. Это был мой самый большой друг до войны, но мы с ним потеряли контакт, когда он бежал в СССР”. Вдумайтесь в эти слова. Мы ведь живем в СССР, а тут — “когда он бежал в СССР”. И я: “Папа, подробнее, подробнее расскажи”. Мама моя демонстративно встает и уходит в другую комнату. Она антисоветские истории слушать не любила. Значит, папа говорит — что мы, мол, росли вместе, он прекрасно закончил университет, был очень толковый человек. И — книги, книги, книги. Он читал их и день и ночь. Он мог идти по улице и читать книгу. Но втянулся в коммунистическую организацию, которая в те времена в Латвии была нелегальной, и в 30-е годы даже бежал в СССР.

Перебежал границу. А поскольку русского языка он почти не знал, то говорил на немецком, на латышском. Но никто его там не слушал, переводчика не вызвали. Сразу загрохотал на 10 лет в лагеря. Ему дали 10 лет как шпиону. Началась война. Каким-то образом он добился, чтобы его призвали. В лагере он выучил русский язык, его призвали в Советскую армию, и он пошел воевать, защищать родину, все как положено. Был ранен много раз, потерял ногу, демобилизован. Когда закончилась война, в 45-м году он попал домой, в Ригу. Но в Риге ничего уже нет частного, и он — никто. Ничего своего себе он не мог вернуть, хотя у него, наверное, была квартира. Папа говорил, что они были богатые люди. Он, видимо, кому-то жаловался на что-то и как-то. Приехали, взяли его в 46-м и отправили туда же, откуда он ушел воевать, — снова в Сибирь. Опять дали 10 лет.

Возвратился он только после пятьдесят пятого года. И боялся вообще говорить с людьми. Это рассказывал мой папа. Он говорил: “Я поддерживаю с ним дружбу, потому что у него никого больше не осталось. А еще — он знает антикваров — старых друзей, еще по прежней Латвии, которые еще остались. Старики-латыши дают ему старинные книги. Он приносит их ко мне, я их переплетаю, и он зарабатывает на этом немножко”. В один из дней, когда я ходил с ним за книгами, я отнес их папе, а сам сбежал вниз и говорю: “Пошли вместе, я провожу тебя до трамвайной остановки”. Мы идем и ведем разговор про книги. И он спрашивает: “Ты много читаешь?”. “Да, я очень много читаю”. Кстати, мои папа и мама могли читать сразу две книги — одну утром, а другую вечером, или днем и вечером. И мысли у них не путались. Словом, мы с ним разговорились, и я его попросил не называть меня “Янкл” при моих друзьях: “Зови меня “Яша””. Он согласился: “Хорошо”. Надо сказать, человек этот был очень интересный. И видимо, в молодости — довольно красивый. Прекрасные волосы с пробором таким старинным. Но седые абсолютно. Все на нем было старенькое, но чистое, аккуратное. Воротник рубашки стерт, но все — аккуратно. Он был из старой вот этой породы, которая исчезла потом с притоком породы — новой. Они растворились и исчезли, ушли в никуда.

А тогда — я видел, что этот человек до сих пор верит, что и те почти 20 лет в Сибири, и присвоение его имущества, и полное непризнание его медалей, которые он заслужил на войне, и его нулевая пенсия — все это вина не советской власти и не Сталина. Что все это — местные руководители. Он был абсолютно зомбирован. Когда он начинал говорить о прошлом, его глаза становились туманными. И мне казалось, что в них был вопрос: “Как же могло так получиться? Я живу на своей родине, но я — никто, и буду никем”. И вот это меня долго мучило. Когда я писал этот рассказ в своей книге, мне очень трудно было представить, как человек мог настолько верить в идею, которая в корне неправильная.