Анатолий и Татьяна ЦАРЁВЫ

Анатолий и Татьяна ЦАРЁВЫ: «Половина в Ухте сидят, а половина — охраняют»

Анатолий ЦАРЕВ: Я Царев Анатолий, а это моя супруга. Я оказался в Ухте, когда был, кажется, в седьмом классе, лет 15 мне было. А она родилась в Ухте.

Мои отец и мать работали главными бухгалтерами в “почтовом ящике”. Это тоже система МВД. И когда на Дальнем Востоке закрыли этот “ящик”, их отправили в Ухту. Они поехали добровольно.

И практически вся моя жизнь… Вот мы здесь (в Канаде) 20 лет. А я так прикинул – 50 лет, минус армия, институт, я прожил в Ухте. До отъезда в Канаду мы жили в Ухте.

Татьяна ЦАРЕВА: Ну, что, моя мама — она, конечно… Ее привезла старшая сестра. Ей было тогда 13 лет. А тетя Валя и тетя Вера — их направили всех в Ухту.

Анатолий ЦАРЕВ: A у меня интересно вышло. Отец из Ленинграда, мать — сибирячка. Когда-то — понятно, еще до революции, две семьи, Исаевых по деду и Надеиных по бабушке, из России пошли на юг. И нашли очень хорошее место на границе России и Казахстана. Боровое. Такой и сейчас город есть — Боровое. И вот начинается советская власть. Она не в семнадцатом туда подошла, а уже к восемнадцатому году. Понятное дело, они — “кулаки”, и их надо “раскулачивать”. И моя мать, она мудрая оказалась девушка, говорит: “Я комсомолка, хочу строить Комсомольск-на-Амуре. Дайте нам, пожалуйста, вагон, и мы, две-три семьи, туда погрузимся”. Как теплушка — вагон там был такой маленький. По корове взяли они и поехали в сторону Комсомольска-на-Амуре. Но догадались, что строили его — заключенные. И остановились в городе Свободный. Сейчас там рядом космодром. Новый космодром. Тем самым она сохранила семью.

А мать на Дальнем Востоке еще посадили. У нее начальник был какой-то, и его обвинили в том, что он “японский шпион”. Но поскольку она была его подчиненной, то и ее тоже посадили. Она где-то сидела некоторое время. Недолго сидела. Ну, а когда там был «сенокос»… Так назывался период, когда всех сажали. Я тогда только родился. Ей подсказали: “Вы уезжайте”. И они уехали, месяцев на 6-7, в Ленинград. Когда тот “сенокос” был на Дальнем Востоке, и всех “шпионов” сажали, — их там не было. А за ними приходили. Это бабушка рассказывала. Пришли и говорят: “Ну, где там ваши?”. Уже пришли с этими — с ордерами на арест. Только записать надо было. А их не было. В общем, это их и спасло. Они это пережили. Казалось бы, простые люди: она — бухгалтер, отец тоже кем-то был.

Где-то в 20-х годах, по записке Ленина, была направлена экспедиция небольшая — из Архангельска в Ухту. Он там писал в записке: “Исследуйте нефть на реке Ухта”. С этого, можно сказать, и начался в Ухте ГУЛАГ. Там их было человек пятьдесят. Из них два наемных: геолог и кто-то еще. Остальные же были все — заключенные. И они прибыли в район Ухты. Туда, где впадает Чибью в Ухту. В этот район. И там обосновались. Поэтому первое поселение было названо — Чибью. Поселок Чибью. И только в 43-м году это назвали — город Ухта. От Ухты до Ярега — километров пятнадцать. Оказалось, там тяжелая нефть. И ее добывали шахтным способом. Обыкновенные шахты. Там ее качали и первое время доставали ведрами.

Весь район — это был Печорлаг. В Печорлаг входила и Воркута, и дальше на юг по железной дороге — Инта, Печора, Ухта, и то, что еще южнее. А вокруг — поселки. Отделения, где содержались заключенные. Половина в Ухте сидят, а половина — охраняют. Каждый праздник — это десяток убийств. На бытовой, и всяческой другой, почве. Ну, и потом — политические. Они ж выходили из тюрем, а дальше Ухты им не разрешали выезжать. Так что в Ухте было — все, всякое было.

Татьяна ЦАРЕВА: А город весь был построен, конечно, заключенными. Заключенных было очень много. Время было очень-очень страшное, потому что много было убийств, воровства, залезали в квартиры. Это было очень страшно. Но кроме нас, там в таких же одноэтажных домах жило начальство. Вот у нас всего три дома, всего три дома было. А вверху, за Чибьюшкой, был поселок, который назывался Кулацкий. Там жили люди, семьи которых были “раскулачены” и присланы на север. Дети этих “кулаков”, “раскулаченных”. И немцы тоже там жили.

Анатолий ЦАРЕВ: Немцы Поволжья. Автономной республики немцев Поволжья.

Татьяна ЦАРЕВА: Когда наша армия шла — их пересылали к нам на север всех.
С их детьми мы учились в школе. Никогда не было такого, чтобы я сказала, что ты, мол, немец, или еще кто-то. У меня даже в голове никогда такого не было. Мы просто были детьми.

Анатолий ЦАРЕВ: В моей семье, в нашей семье, знали все. Но мне мама всегда говорила: “Никогда ничего не рассказывай, о чем мы разговариваем. Никогда”.

Татьяна ЦАРЕВА: Я бегала к маме на работу, и у неё там человек один — я не помню ни фамилии его, ни имени, но он часто мне что-нибудь читал, или рассказывал. И вот он мне рассказал очень интересную вещь. Он мне рассказал какую-то сказку. Про царя Ослиные уши. У царя был слуга, который знал, что у царя есть дефект — действительно огромные, ослиные уши. И вот царь говорит: “Ты у меня работаешь — смотри, чтобы никогда никому ты не сказал, что у меня ослиные уши”. Но царь был, наверное, не очень хорошим человеком, слуга был не очень доволен ним. И однажды, выйдя в поле, он свое неудовольствие выразил словесно — ах ты такой-сякой, у тебя ослиные уши. И вдруг зашелестела трава. Зашелестела словами: “У царя ослиные уши”. Я тогда спросила у него: “А что, никому ничего говорить нельзя?“. Он ответил: “ Вот когда ты что-то такое слышишь, взрослые что-то говорят, — ты никогда не должна ничего передавать”. Это то, что я помню. Я была совсем еще маленькая.

Анатолий ЦАРЕВ: Это философская сказка. Ведь многие погибли от того, что кто-то просто трепанул, не желая сделать плохое своему товарищу. Сказал что-то…

История Бруни. Он замечательный был человек. А в Ухту сразу был посажен в тридцать четвертом году. Он был летчиком в Первую мировую войну. Потом стал инженером советских предприятий, связанных с авиационным делом. Он был поэт, он был скульптор. Был очень разносторонний человек. Такого яркого человека советская власть не могла не заметить.

В тридцать четвёртом году он в какой-то курилке сказал, после убийства Кирова: “Теперь эта власть зальет Россию нашей кровью”. Его посадили. Видно, он сидел там, находясь в привилегированном положении. Вообще, все знают: выжить в лагерях можно было только будучи “придурком”. В число “придурков” входили художники. Работали они там, предположим, где-то возле кухни, в медчасти и так далее. Они сами себя называли придурками. И вот он тоже где-то приспосабливался и жил нормально. На юбилей Пушкина ему заказали памятник. И он сделал памятник Пушкину. Такое кресло, вернее, диванчик, и сидит Пушкин вольготно. Красили его, помню, серебрянкой. Когда я в последний раз был в Ухте — видел, что он очищен, реставрирован и стоит в центре города возле Дома культуры.

В тридцать восьмом году решили “почистить” всех троцкистов. Он не имел к троцкистам никакого отношения. Из Воркуты их начали постепенно отправлять. Но они шли пешком, по железной дороге. И половина из них, конечно, погибли по пути в Ухту. А другие дошли. Тогда же, в то время, Бруни забрали. И есть две версии. Либо его расстреляли, либо… Под Ухтой была такая — Ухтарка. Возле места, где я охотился, была речка Ухтарка. И там стояла клетка, где-то 3 на 3 метра. Может, немного больше. Туда “шутники” привозили заключенных. Но не расстреливали, а раздевали догола и в клетку эту засовывали. И в этой клетке, зимой, при 40 градусном морозе… В те годы морозы были и минус 40, и 50. Сейчас почему-то теплее стало. Вы представляете, раздетый человек в этой клетке? Даже если летом оставить его раздетого, то через два-три дня от него останутся одни кости. Там комары, муравьи и так далее. Вот с чем это можно сравнить? Так погиб Бруни.

В годы войны, вспоминаю, вся Северная флотилия, которая находилась в Архангельске и в Мурманске, — она же была на угле. А уголь подавали из Воркуты. И была только одна нитка железнодорожная. Понятно, нельзя было большое количество угля подать. Стали прокладывать вторую нитку. Под каждой десятой шпалой там могила оставалась. Потому что в любую погоду заключенные строили все на открытом воздухе. В годы войны ту вторую нитку проложили.

А какие там природные условия… Воркута и прочее. Я просто расскажу. У меня есть такая записочка. Я возил спортсменов на север, и вот уже обратно едем. “Справка дана настоящая в том, что в связи со снежными заносами движения поездов на перегоне (возле Воркуты) не было с 11 мая по 15 мая”. Снежные заносы в мае. Вот в этих условиях жили заключенные.

Татьяна ЦАРЕВА: Когда я училась в седьмом классе, то начали рыть траншеи, чтобы прокладывать трубопроводы — газ, воду. А до этого ничего такого не было. Они вырывали траншею и начинали укладывать. Но сначала вытаскивали всё наверх. И там были кости. А мальчишки подбирали черепа, вставляли в них свечки и нас, девчонок, пугали.

В Ухте, конечно, после войны было страшно. Почему — потому что люди возвращались с фронта. Они ушли молодыми на фронт, а их жены остались с детьми здесь. Их жены постарели, потому что есть было нечего. Холод — ну, сами понимаете, север. А эти герои вернулись. И они все пили, все пили. Это было ужасно. У меня сосед — у него было трое детей, три девочки, так он каждый день, напившись, бился головой об батарею.

Когда начали прокладывать трубопровод, то везде были вот эти — ну, люки такие, куда можно было залезать. В одном из таких люков жил человек, которого я очень хорошо помню. Он у нас появился сразу после войны. Он не говорил по-русски. Был очень странный. Ходил в длинном плаще. Он был чех. У него была авоська, в которой все время звенели бутылки. И он там спал, он там жил, он ни с кем не общался. Никогда ни с кем не разговаривал. Высокий, худой такой был. Все время носил авоську с теми бутылками.

Я ходила в общую баню. Общая баня — женщины, одни женщины. Почти все женщины — из лагеря. Все с наколками, страшные, тощие. Представляете, вот женское тело — старая, изможденная, и — эти наколки.

Анатолий ЦАРЕВ: Я как-то раз, по воле случая… У меня дед был охотник, и когда я чуть-чуть возмужал, и мне было лет 18, я уже школу закончил, — так вот, стал я бродить вокруг Ухты. Охота, рыбалка. И куда ни сунься — везде лагеря. Остатки лагерей. Наши со Славой Кисловым, художником, угодья были в районе станции Юфкарка. Леспромхоз Боровой, там были прекрасные боры. И вот мы ходили-бродили, и везде были остатки лагерей. Например, просека — стоит столб, а на столбе затески. Видимо, заключенный отмечал недели или месяцы. В общем, полный столб в этих затесках. Дальше — здесь что-то типа землянки, только сделана она из бревен. Фотографии тех клеток, на которых стояли охранники, а слева в лесу работали зэки.

Бушлаты. Мы пришли в женский лагерь, а там бушлаты. И машинное колесо — его вот на такие куски резали. Веревка здесь, веревка тут… И в таких вот ходили. Мы это видели, особенно в том женском лагере.

Весь этот лес сплавлялся в речку Войвож, потом шел в Ропчу. И при впадении этого ручья в Ропчу был лагерь, где жили заключенные. Я там поставил крест. Его высота метров пять. Потом нашел решетку. Это решетка, которую делали сами заключенные. Видно было клепки. Я ее нашел. Яма была закрыта этой решёткой. То был обыкновенный карцер. Но дело было уже в 70-х годах. И там только остатки лагеря сохранились.

Забегая немножко вперед, скажу, что у нас в Ухте, одними из первых, создали общество “Мемориал”. Сейчас на него уже идут гонения со стороны властей России. Но туда, в Ухту, периодически приезжали, делали там всесоюзные съезды “Мемориалов”. Те люди, которые сидели в Ухте, и кто — в других местах. Я тоже был там к этому в какой-то степени причастен. И вот однажды я говорю: “Давайте я отвезу вас в тот лагерь, где остались его следы”. Организовали специальную технику. Помню, “Урал” был такой. Мы половину пути проехали на этой машине, а потом шли пешком. И остались фотографии. Вот я этих людей, с “Мемориала”, с московского “Мемориала”, водил в тот лагерь.

В основном, заключенные занимались сплавом леса. Лес резали, весной воду поднимали, даже были плотины, и этот лес шел из малой реки в большую. Все эти лагеря мои, где я снимал, — это в районе реки Ропча и Войвож. И вот я смотрю — в чем же дело? От реки далеко, а там, значит, в дереве деревянные большие такие желоба вырублены. Вот дерево, а здесь такие вот желоба вырублены. Оказывается, зимой из этих деревьев составляли целую нитку к реке. В желоба заливали воду, желоба эти обледеневали, и по ним тащили бревна. Как в древнем Риме, понимаете? И складывали на берегу.

Потом поднималась вода по весне, и специально ее поднимали. Все шло по реке. Называлось это — молевой сплав. А молевой сплав — половина тонет. Почти вся тайга Коми, процентов, наверное, 70, — это елка и сосна. Остальное лиственница. Она тонет. Чем дольше она находится в воде, тем она становится крепче. Но она тонет. И когда вот начали японцы приезжать, то они смотрели там шахту, все эти терриконы. И говорили: “Отдайте нам эти терриконы”. Они залезли в Ухту реку и увидели, что по всей реке на дне находится лиственница. Через некоторое время молевой сплав запретили. И стали сплавлять только в плотах. А в плотах уже лиственницу другие деревья поддерживают, ее уже можно сплавить. Еще я видел — такая же, типа железная дорога, узкоколейка, но только из бревен. А сверху — вагонетки. Но только они по бревнам идут. И вот таким образом лес сплавляли.

Летом — мошкара. Вы представляете себе, что такое мошкара? Не мошкара, а гнус. А гнус ещё хуже. Это мелкая такая мошка, которая забирается под рубашку. Если гнус укусит — лица нету. Но потом привыкаешь. В тундре я был — все руки красные, как будто обожженные. Вот в такой обстановке люди жили. А жили-то люди интеллигентные. Интеллигенция туда попадала, Интеллигенция, которая ничего не видела.

Я был в Сибири во многих местах. И вот я попал в село Батьево. Потом я узнал, что пригнали туда пароход, в 30-е годы. Привезли жен “врагов народа” и сбросили там. Никакого поселка не было. Может, разве что местные жили какие-то. Сбросили женщин туда. Никаких охранников не было. И знаете, что им дали? Связку топоров на проволоке. А мужики понимают: чтобы насадить топор — это тоже надо уметь. А им дали просто связку топоров.

О ком я хочу ещё рассказать? Через Славу Кислова я познакомился с одним человеком. Он вышел из тюрьмы, Дмитрий Рубаненко. Я не буду сейчас своими словами пересказывать, но в свое время я хотел издать его стихи. И я написал предисловие к книге, которой сейчас еще нет. Вот что я написал: “Поэт Дмитрий Рубаненко нигде и никогда не печатался. Мой друг Вячеслав Кислов сделал этот экслибрис: “Символ жизни и творчества Рубаненко”. Это стихи о жестокой и реальной жизни страны, в которой сгинули миллионы наших людей. Дмитрий Рубаненко — сын “врага народа”. Детдом, тюрьма, сидел в лагере 13 лет. Почему 13 лет? Три раза бежал. И все эти годы он писал стихи. Вышел из лагеря и — ничего не оставалось, кроме как, по словам Эрнста Неизвестного, “уйти в бессознанку”. Значит, пил. Уходил из жизни еще молодым, с бравадой, легко и шутя. Его стихи остались только у друзей. Две ученические тетрадки оказались со мной в Канаде”. Ну, вот такое я написал предисловие к его книге. Сейчас уточнил, что, когда он умер — 45 лет ему было. Он родился, как и я, в тридцать седьмом. А в 82-ом умер. Вот его стихи:

Жене
Тебе за 10 лет я очень мало пел —
Все некогда, все думы, все заботы…
То голодал, как волк, то злился, то терпел
На каторге постылые работы.
Ты не вини меня, за это не вини!
Я искуплю! Я все отдам! Я буду!
И хрупкий лед во мне, ломаясь, зазвенит.
Растает он, и я его забуду.
Как я хотел тебя, как я мечтал любить!
Весь изнутри светился красным светом.
Пришли года… Ты долго будешь жить,
Любимая, с непризнанным поэтом.

Еще один год и 18 дней до свободы.

А это как будто есенинское.

Апрель
Вербу облепили воробьи.
Из рогатки целится в них солнце.
Щурится, лучится и смеется —
Не попасть, когда в глазах рябит.

Еще раз повторяю, мой друг Кислов сделал экслибрис. Это философский экслибрис. Здесь кисть в оковах, и оковы разбивает Пегас. Пегас — это символ поэтов.

Могу рассказать о нашем общем друге. Станиславов Анатолий Георгиевич. Когда он был мальчишкой, лет 16, в Анапе, — подошли немцы. А с другой стороны — румыны. Там, в Анапе, был создан партизанский отряд,.. И в течение недели этот отряд разоблачили, всех арестовали. Кто-то предал.

И Анатолий тоже среди арестованных оказался. Говорит: “Били нас румыны, как никогда”. Потом отправили к немцам. Немцы их выстроили — с этого отряда, с другого отряда. И спрашивают: “Кто пойдет в Абвер?”. “А рядом со мной стоял майор”, — рассказывал Анатолий. И тот майор ему говорит: “Шагай вперед. Сейчас — что угодно…”. И вот кто не шагнул — тех прямо при них расстреляли. Вот так он попал в Абвер. Майор сказал: “Идем. А там видно будет…”. И с этим майором они были друг к другу поближе. 16-летний пацан и майор, которому, наверное, уже лет там за сорок. Через два месяца они убегают из Абвера.

Он этого майора больше не видел никогда. Но майор сказал: “Никогда никому не говори, что ты был в Абвере”. Анатолий идет в советскую армию. По воле случая попадает в танковую разведку генерала Катукова. Есть книга такая, у него была. И всю войну он в этой танковой роте. Там 4-5 танков, и эти танки врывались на разведку в тылы. Он ранен был легко. Говорит, что там были отборные ребята, бывшие зеки, в танковой роте были соответствующие люди. В конце войны у него два солдатских ордена Славы. А три ордена — это уже Герой Советского Союза.

Война заканчивается, все нормально. В Потсдаме они играют в футбол, там уже все — война кончилась. И вдруг его подзывают. Оказывается, эту школу Абвера не разбомбили, она не сгорела, документы остались. И там было первое такое расследование в Германии. Станиславову говорят: “Ну, парень, ты все сто раз искупил, все нормально, ты уже герой. Езжай в Россию, там разберутся”. Он приехал в Россию. И — 10 лет. Сидел он под Воркутой. Есть там такое же страшное место — Абезь. Там и он тоже оказался “придурком”. Потом рассказывал: “Я попал к людям, которые сидели по “ленинградскому делу”. Когда это “ленинградское дело” было, я уже не помню, но инженеры там были. Я к ним попал. И за эти годы обтесался. Рисовать начал. Был там художником…”.

В общем, он выжил. Там женился на Лене. Она была переводчицей у немцев, и ей тоже дали какой-то срок. Они поженились и приехали в Ухту. В Ухте он оказался одним из самых востребованных оформителей. Он работал на Ухтинском механическом заводе, стал там ведущим оформителем. И вот мы с ним познакомились, и все эти годы были дружны. Я тоже начинал трудовую деятельность на УМЗе, токарем.

Потом его реабилитировали. Oн так хотел посмотреть работы старых мастеров, что даже добился, чтобы ему дали путевку в Италию. И вот он в Италии. А это он возле своей дачи, у березы стоит. А это мы с ним на Урале. Вот такой человек, понимаете?

И самое главное, что как только была возможность поехать в центр, — он все время заходил в генеральную прокуратуру, в военную прокуратуру. Ездил в Анапу. Там узнал, что, оказывается, предал партизанский отряд секретарь райкома партии. Вот такая судьба.

Татьяна ЦАРЕВА: Еще про двух замечательных людей я вам расскажу. Я работала на ТЭЦ. У нас работали двое заключенных: Крыжановский и Аркадий Иванович Альтовский. Во время испытания турбины они сидели и слушали. Лопатки — нормально сделанные? Бьют или не бьют?

Анатолий ЦАРЕВ: Я слышал об этом тоже. Такие, высочайшего класса, были инженеры.

Татьяна ЦАРЕВА: Крыжановский был пианистом еще ко всему.
.
Анатолий ЦАРЕВ: Музыкантом. Он определял на звук, какая лопатка неправильно работает там, в турбине. А на УМЗе они создали специальный станок ПБС-2т. В шахтах нефтяных не должно быть электричества. Там самотеком шла тяжелая нефть. Если она перестала идти, то бурили в штольнях дырки вот этим станком ПБС-2т. Он был на пневматике, а потом закачали туда пар. И уже вместе с паром, с водой, шла тяжелая нефть.

Татьяна ЦАРЕВА: Паротепловое воздействие на пласт.

Анатолий ЦАРЕВ: И вот за этот станок ПБС-2т дали сталинскую премию. Но не им дали, а другим — начальнику управления так далее. Там были светлые головы, очень светлые головы были.

Татьяна ЦАРЕВА: У нас в школе преподавала Наташа Пушина, которая из Большого театра. Она преподавала у нас балет. Ну, не совсем балет. Там просто были станки для балета, и мы там танцевали.

А еще были две сестры — Нора Эдуардовна и Вера Эдуардовна Радунские. Одна тоже преподавала у нас танцы, а другая преподавала драму. У нас и театр свой был. В Ухте был прекрасный театр.

Анатолий ЦАРЕВ: Оперу пели.

Татьяна ЦАРЕВА: У нас были там очень хорошие артисты. Не знаю, почему их прислали к нам. Почему их сажали — не знаю.

Анатолий ЦАРЕВ: А во времена ГУЛАГа они соревновались. Зоя Васильевна рассказывала: “Сидим, смотрим, а там с ружьями стоят слева и справа”.

Татьяна ЦАРЕВА: Потом, значит, с мамой работал такой Глеб Петрович Курбский. В лагерь попал по доносу одной студентки, с которой учился. Он химик. Подошел к портрету Сталина… нет, не к портрету — к бюсту. И платком вытер ему нос. За это он попал к нам. Он бы умер, конечно, в лагере. Но его спас Эйзенбраун — доктор, который сделал ему операцию. А освободили его только потому, что он, как химик, находясь в лагере, знал, как делать мыло. И его освободили. Так Курбский был очень долгое время главным геохимиком. Был очень интересный человек, и у него была большая библиотека.

Был там граф Веревкин. Так его все и звали. Он работал в ПечорНИПИ. Очень интеллигентный. Ходил в очках, такой хрупкий был. И собачка у него была такая — лаечка. Он всегда бегал около нашего дома с этой своей собакой. Между одноэтажными домами, где жила элита, и нашим домом была огромная лужа. Вот мама мне сшила платье. Красивое, белое. Хотя, наверное, это был ситец. С такими розами синими. А я залезала в ту лужу, ложилась там, изображала пароход. Я все время хотела куда-то уплыть. Поведение, конечно, у меня было отвратительное. И вот граф Веревкин, который работал в ПечорНИПИ и гулял со своей собачкой около нашего дома, мне все время говорил: “Таточка, ты же девочка, ты должна быть чистая”.

Был такой первый альпинист Советского Союза — Лев Львович Бархаш. Oн сделал музей геологический. Там всякие динозавры были, и камни разные. Очень интересно было. О том, что он альпинист номер один, я узнала, наверное, где-то в 70-м году, или даже в 80-м. А до этого знала только, что он был репрессирован и что он был главный геолог.

Анатолий ЦАРЕВ: Вот я иногда думаю: а как бы я себя повёл в этой ситуации? Там превращали людей в зверей, буквально за считанное время. Вот сейчас, готовя материал, я вспомнил историю Рокоссовского. Это высоченный, почти двухметровый, поляк. Красавец. И он сидел на Дальнем Востоке. Видно, он был на общих работах. За каких-нибудь два-три месяца у него осталось 50 килограмм. Вообще доходяга. Ну, когда приперло, то Сталин стал вспоминать, что есть еще офицеры, которые могут помочь. Дали команду. Рокоссовского почти на носилках привезли в Москву. Немножко он оклемался — привели к Сталину. Сталин ему: “Ну, давай, принимай там дивизию”. Он отвечает: “Но я же японский, и немецкий, и какой-то еще — шпион”. А Сталин говорит: “Да брось ты!”. Самое интересное — Рокоссовский прекрасно воевал, стал маршалом, потом Министром обороны Польши, но он сказал своим близким: “Я всегда держу в кармане маленький пистолетик. Если со мной еще раз такое случится — я застрелюсь”. “А что случится?”. Говорит: “Вертухаи били меня ногами и ссали мне в рот”.

Какие там еще люди были? Ну, например, жена Молотова Полина Жемчужина. У нее была привилегированная работа: она из бушлатов выпаривала вшей заключенных. Она тоже была, видно, “придурок”, так как на общих работах нельзя было выжить. Два года — и человек сгорал. Потому что та пайка, которую он получал, и та работа, которую он выполнял в снегу, просто убивала людей.

Я на УМЗе работал. Там мой отец был главным бухгалтером, и я там начинал. А главный инженер был — Майер. В прошлом ведущий инженер КБ Туполева. Он так говорил: “Туполева несколько раз сажали — и всех нас сажали. Его выпускают, а мы сидим”. Но он уже был вольнонаемный, главный инженер.

Потом создали хороший медицинский центр — сангородок. Там были врачи и из кремлевской больницы. Помню, хирургом был Эйзенбраун — помнишь такого? Это один из ведущих хирургов. Он отсидел и потом там работал.

Еще, это ближе ко мне, спортсмены там были. Братья Старостины знаменитые, которые создали “Спартак”. Они там недолго сидели.

И был тренер по боксу Харальд Канепи. Вот такой маленький, тщедушный мужичок. Отсидел 10 лет в Воркуте. За что? В тридцать девятом году в Глазго был чемпионат Европы, последний. Он занял второе место, вышел в финал. Но коль он там был за границей, то его на десять лет посадили. После этих десяти лет он оказался в Ухте, работал на ТЭЦ. Татьяна тоже на ТЭЦ работала. И там стояли такие большие, вот с нашу комнату, баки, где перегревается вода, пар и так далее. Там накипь, как в чайнике. Он внутри эту накипь отбойным молотком сбивал. Видно, зарабатывал деньги. А выехать не мог. Но у него была настолько закваска спортивная, что он собрал наших пацанов в спортивном зале маленьком и тренировал.

Так что, вы знаете, в Ухте было много хорошего и плохого. Если все это помнить — то что ты видел… Если все это помнить, можно сойти с ума. Но, с другой стороны, надо помнить. Чтобы это не повторилось. Даже в Ухте, по-моему, мемориала сейчас нет. Даже в центре того края, где можно было бы собрать материалы, — все похерили. Это какая-то государственная линия, которая заставляет народ забыть о том, что было.

P.S. Со Славой Кисловым я познакомился где-то в 60-х годах. Он закончил Ивановское училище по классу графики. И по распределению приехал в Ухту. Он начал расти, пробовать стал. У него манера — гротескная.
А эта работа называется “Приезд оленевода”. Женщина. Какие у нее ноги? Как столбы. Фигура, лицо. Бутылочка стоит. Подчеркивается, что она любимого мужа встретила. Отпарит.

И вот здесь его работы, экслибрисы. Лучшая коллекция его экслибрисов — у меня.