Джек НЕЙХАУЗЕН

Джек НЕЙХАУЗЕН: «…Я понял, что вся ее семья была уничтожена, а она просидела 20 лет…»

Это интереснейшая и важнейшая тема в наши дни. Потому что люди моего поколения — они, наверное, последние свидетели ГУЛАГа. Люди, которые либо сами там были, либо общались с теми, кто был в лагерях, кто там страдал, кто был выслан, кто попал туда, в тот ГУЛАГ.

Слово ГУЛАГ, конечно же, появилась позже. Когда я был маленький, а родился я после войны, в сорок восьмом году, мы не знали такого слова — ГУЛАГ. Взрослые, может, и знали, а мы только слышали от родителей: эти были высланы, а вот эти попали в лагеря. Сибирь, Магадан, Колыма — от всех этих слов веяло каком-то жутким холодом. Не зная даже, что это означает, мы, дети, почему-то боялись этого.

Я первый раз встретился с женщиной, которая провела 20 лет в ГУЛАГе, когда мне было лет шесть. Воспоминания о том времени, когда тебе было шесть лет, основываются не на каких-то важных разговорах, которых я и не слышал. Они основываются на маленьких деталях. Я — человек, с детства любивший детали, наблюдения. И у меня это отпечаталось в памяти очень сильно. Именно это я вам хочу передать сегодня. Мы жили на пятом этаже в большом доме. А у моей мамы была подруга в этом доме, по имени Сарра. Я не знал, где и когда они познакомились. Знал только, что Сарра — из Ленинграда, и что жила она в нашем доме этажом ниже. Причем квартиры не имела, а жила в девичьей комнатке.

И что странно — хозяева этой квартиры, по фамилии Лусис, были “страшные антисоветчики”. Они очень любили разговаривать с моим папой о прошлом, о капиталистической Риге. Мне кажется, они с этой Сарры даже не брали никакой арендной платы, потому что знали — советская власть ее изувечила. Жить она в Ленинграде не могла, поэтому каким-то образом попала в Ригу. Может быть, даже мама помогла ей устроиться в эту квартирку под нами.

Это была одна комнатка. Первый раз я попал в эту комнатку после какого-то застолья дома. Все пили и гуляли, все было прекрасно, и мама мне говорит: “Пойди, постучи к Лусисам, отнеси еду для Сарры”. Я, мальчик послушный, напившийся лимонада, взял этот поднос, пошел вниз, постучал в дверь. Открыла старушка Лусис. И сказала: “Сарра в той комнатке”. Я постучал в дверь — малюсенькая дверь, как кладовка. Выходит, маленькая, сгорбленная женщина. И почему-то в глаза мне не смотрит. Я ей передаю этот поднос: “Рая послала для Сарры”. А она на меня не смотрит и говорит: “Спасибо”. Берет поднос и тихонько, как мышка, удаляется, закрывает дверь в комнатке. Вот так впервые я Сарру увидел.

Кто она, что она — меня абсолютно не беспокоило, я ее не знал. Но позже я сопровождал маму туда. Мама раз в неделю, или раз в две недели, ходила к ней. И почему-то направляла меня в этой маленькой комнатке к окну, чтобы я смотрел на голубей во дворе. А сами они тихо о чем-то разговаривали. Вот после одного такого захода, я у мамы спросил: “Мама, а кто эта Сарра тебе? Это наши родственники?”. Мама сказала: “Нет, сыночек. С ней очень плохо поступили, еще в тридцатых годах. Эта женщина была в Сибири двадцать лет”. Мама избегала сложных слов. А я знал, что у нас дома был закон, поставленный моим папой, — наверное, еще с момента, когда я только научился разговаривать. Мой папа говорил: “Все, что ты слышишь в этом доме, никогда нигде не повторяй”. Потому что он был “злостный антисоветчик”.

Я думаю: “Двадцать лет… с ней поступили плохо…”. Уже появился у меня интерес. В следующий раз, когда мама шла к Сарре, я говорю: “ Мама, я тоже пойду”. У нее там всегда голуби на маленьком подоконнике, там было малюсенькое окошко. “Я этих голубей буду кормить”. Мама отвечает: “Возьми хлеб с собой”.

В этот раз я уже внимательно смотрел на комнатку. И был до глубины души поражен. Мне было тогда почти 7 лет. Так вот, в комнате была узенькая кровать, ровно застеленная. На ней сидели мама и Сарра. И стоял один пустой стул, на который мне не давали садиться. Они не хотели, чтобы я их даже видел или слышал. Меня отсылали к окну. Медленно, стоя у окна, я мог поворачиваться — смотреть налево и направо. Слева лежала куча огромных книг. Названий, конечно, я не знаю. И на самом верху книг была черно-белая фотография. Я ее и сейчас отчетливо помню, она у меня как будто перед глазами. Стоит красивая женщина в белом платье, с ней рядом — военный. Человек в какой-то такой — военной одежде. И маленький мальчик. А фотография — почему я и помню ее так хорошо — была раскрашенная. Розовые щечки, как делали в тридцатых годах. У нас были такие фотографии дома. Я, конечно, не слышал, о чем они говорили. Когда мы ушли, я спросил: “Мама, расскажи, а кто это?”. “Это ее сын. Он из Сибири не вернулся”. Я говорю: “А тот военный, такой красивый?”. Мама говорит: “А он погиб в Сибири”. Вот это — все слова моей мамы.

Сарра изредка заходила к нам, по приглашению моего папы. В ту же минуту меня выводили на кухню. И мама мне всегда показывала: “Ш-ш-ш …” Почему? Они разговаривали там долго, пили чай и курили все беспрерывно.

Позже, когда я уже стал взрослым, — вот тогда я понял, что вся ее семья была уничтожена, а она отсидела 20 лет. Это была мышка, которая даже моему папе в глаза не могла смотреть. И мама вроде бы ее подруга, а у нее глаза — постоянно вниз. Возраста она была, примерно, как моя мама, но выглядела как старая женщина. Вот это моё первое соприкосновение с тем, что сегодня называют ГУЛАГом. А тогда это называли высылкой в Сибирь.