Елена РЕССИНА

Елена РЕССИНА: «Мама не простила. А я вместе с ней…»

Я родилась в апреле 1937 года. Моя мама, знавшая несколько языков, в то время преподавала русский язык иностранцам. Мой папа был заместителем управляющего Главного управления автотракторной промышленности. В конце 1936 года в Америке была выставка автомобилей и управляющий Дыбец поехал туда на эту выставку. Вернулся он в конце 1936 года, и его тут же арестовали, обвинив в шпионаже. А моего отца, как его заместителя, арестовали в августе. То есть, я родилась в апреле, а в августе арестовали отца.

Через месяц пришли за мамой. Значит, в квартире была только мама и я, в кроватке.

На наше счастье, вообще, это Господь нас уберег, пришел молодой человек увидел, что младенец в кроватке, и спрашивает: “Это кто?” Мама говорит: “Это моя дочь”. Он куда-то звонит и говорит: “Здесь маленький ребенок”. А там ему отвечают, видимо: “Ну и что?” А он говорит: “Ну у нас же есть вот постановление”. То есть этот человек спас нашу семью, потому что маму не арестовали, а просто из этой квартиры нашей шикарной, переселили в подвальное помещение. Она ходила каждый месяц на допросы и потом ее выслали. То есть она не была посажена. Мы остались с няней. И вот опять — это счастье, эта няня, которая у меня была, когда случилась эта беда, она пошла работать на фабрику и нашу семью не бросила. Очень красивая женщина. Лиза ее звали. И вот маму, когда забрали и выслали, то в этот день, вечером пришли за мной и за моим братом, который старше на восемь лет меня.  Хотели забрать нас в детский дом. Но наша няня, на коленях, вымолила их нас оставить до утра. Просто на коленях. А утром за нами приехал младший брат отца и забрал нас. И это спасло нашу семью от разъединения, потому что мы бы уже никогда не нашлись и никогда бы не встретились со своими родителями. И вот меня забрал старший брат отца.

Вот где-то в таком возрасте я была, когда не стало… отца забрали, в таком возрасте я жила в Перловке — это под Москвой, у старшего брата моего отца.

Потом они наняли няню, и она отвезла нас… в Казахстане мама была в поселке Иссык. Она была там в ссылке. Сначала она там преподавала русский язык и литературу в школе, но в этом поселке организовали детский сад и единственным грамотным и, так сказать, чего-то разумеющим человеком оказалась моя мама. И ее назначили заведующим детским садом. Было очень голодно, и сотрудники этого детского сада просили ее разрешить им брать очистки картофельные, всякие овощные… И она на свой страх и риск это разрешила, потому что это запрещалось. Очень переживала она за это все.

Когда кончился срок ее ссылки мы поехали к старшему брату ее, который сидел в лагере с тридцать седьмого года, 10 лет. Он просидел… и в сорок восьмом году он поселился в поселке Железнодорожном, станция Княжпогост, Коми АССР. И мы с мамой приехали туда. Он работал уже, как вольнонаемный, в этом лагере.

Мой дядя был заместителем главного редактора газеты “Известия” и жил в Доме на Набережной. И всех, кто там жил, в Доме на Набережной, все были арестованы и посажены. В том числе и он. Младший брат мамы был арестован в тридцать пятом году, как ни странно. Он отсидел год и вышел, больше это его не коснулось. Вот он как-то это… легко отделался. Значит, вот мы приехали к старшему брату маминому, где я в школе училась, пошла в школу. Через два года, после этого, его опять арестовали и отослали в Казахстан, где он отсидел еще десять лет. То есть, в общей сложности мой старший дядя отсидел 20 лет.

Что с моей семьей что-то произошло несправедливое и жуткое… я поняла это после второго ареста. То есть я знала, что что-то происходит, я же помнила, что мы с мамой были там, потом мы ехали туда… но я как-то это не оценивала, а вот после того, как забрали второй раз маминого брата, тут ей пришлось мне все объяснить с самого начала. (В седьмой серии.)

Нас выселили, конечно, из этой квартиры. Поселили в барак, в четырехметровую комнату. Мы с мамой жили, вот поначалу, в четырехметровой комнате. В этом бараке было двадцать комнат. Когда освободилась 9 метровая комната, нас переселили в 9 метровую и это уже было счастье и радость. Мы даже туда взяли мою подружку жить, потому что ее папу арестовали и отправили на Север, а мы уже в десятом классе учились. И чтобы она не прерывала учебу, мы взяли ее к себе.

Надо сказать, что я, по своей натуре, такой… как бы сказать, ребенок радостный, меня ничего не тяготило. Я не испытывала… даже то, что мне нечего было одеть, что мне все время чего-то перешивали, меня это совершенно не трогало и как-то я не чувствовала себя обделенной, потому что я была в любви. Там была мама, потом в этот же барак приехала мамина старшая сестра, отсидевшая 10 лет, и тоже она жила в этом бараке. В этом бараке жили такие люди, которых я больше не встречала. Там был кларнетист известный московский, там был юрист известный, московский.  Там были врачи московские. Какая была больница в этом поселке, там такие были… ну лучшие, лучшие силы медицинские известные. Тетя моя была медсестрой хирургической, вот она работала в этой больнице и в эту больницу свозились со всего Коми на лечение.

Училась я в школе, где преподавали физику и химию у нас преподавала пара московских ученых. Математику вел доцент киевского университета. Русский язык и литературу вела замечательная, до сих пор мною обожаемая женщина, из Петербурга… И народ, который собирался в нашем бараке, они, конечно, при мне изобрели эзоповский язык. Значит, «лагерь» — это у них «академия», но я очень быстро в этом языке разобралась и сказала маме, вы можете говорить и все называть своими именами — я уже все расшифровала. В общем, вот воспоминания о пребывании в этом поселке очень для меня светлые, несмотря ни на что и радостные.

Мама не знала, что с отцом. И все время она ходила, писала… И наконец мы получили сообщение. Сначала ей написали, что он осужден на десять лет, без права переписки, а потом, что он умер в лагере. На самом деле он был через два или три месяца после ареста расстрелян. Я искала его могилу в Москве, на этом кладбище, но не нашла. Не знаю, где их… Очень был интересный, красивый.

А маме было 36 лет, она 1901 года рождения. В 18 лет она… или в 19, она окончила курсы скорописи, это… слепое печатание. Она работала в Париже, в нашем консульстве и очень там… вспоминала, как к ним Маяковский приходил, и очень там была, видно, хорошая обстановка. И консул был приличный, хороший человек. Она очень тосковала, грустила и решила вернуться. Я ей потом всю жизнь говорила: “Ну почему ты вернулась? Почему ты не могла там остаться?” И у нее там были претенденты… Она говорит: “Ну вас бы не было тогда”, у меня брат еще старший.  Я ей говорила: “Мы бы были, но только говорили бы по-французски”. Я всю жизнь ей говорила: “Ну почему ты не осталась?”

Я-то тоже считаюсь реабилитированной, поскольку я в младенчестве была выслана с матерью, поэтому я тоже, как бы жертва сталинских репрессий. И когда умер Сталин, и я пришла в школу, со мной сидела моя подружка, вот которая жила потом со мной, и все были зареванные и испытывали чувства горя. И увидев эти заплаканные лица меня разобрал смех и я, вот так положила голову на парту, начала смеяться, ну, про себя. И я не могла остановиться. Подружка моя меня… но я не могла. Подходит еще учительница, кладет мне на спину руку, она думала, что я рыдаю, и говорит: “ Леночка, успокойся, мы все переживаем, но не надо так плакать”. Это было ужасно. Потом нас всех собрали в актовом зале, и когда начались эти речи, я попросила свою подружку: “Ущипни меня больно- больно, потому что сейчас произойдет то же самое”. Она меня так ущипнула, что у меня слезы полились из глаз. Вот только так я удержалась.

А когда меня принимали в комсомол, в 14 лет, мне сказали, что ты должна отказаться от своего отца, иначе мы тебя не будем принимать. Я встала и сказала: “Я лучше не буду в комсомол вступать, если такова постановка вопроса”. Они: “Нет, нет, нет. Ну что ты?” Я говорю: “Я никогда не откажусь от своего отца”.

После смерти Сталина мы вернулись в Москву, но квартиру нашу нам не вернули. Мама не захотела, она сказала: “От этой власти мне ничего не надо!”. У нас был тогда автомобиль, шикарная квартира, они выплачивали двухмесячную зарплату погибшего. Мама ничего этого не захотела. Нам дали 15-ти метровую комнату, в общей квартире, где жило 11 человек. И она не простила, а я вместе с ней.

Вот старший брат, самый старший брат матери, до революции, буквально в начале 1918 года он поступил в Сорбонну. И когда это все началось, ему сказали, чтобы он не возвращался, родственники. И он, когда началась война, пошел в английскую армию. Получил гражданство и жил в Англии. Приехал он в Москву, по-моему, это был 1956 год. Первая международная выставка в Сокольниках, в Москве была. И он приехал с одной фирмой, по-моему, это фирма, выпускающая швейные машинки, как переводчик. И мы, конечно, побежали с ним пообщаться. Он нас искал, он нас нашел, даже пытался какие-то посылки посылать нам. Когда он приехал в Москву, уже связь вот эта была восстановлена. И вот около его отдела, где были эти швейные машинки, всегда была толпа, потому что это человек, разговаривающий еще тем русским языком. Он не говорил «самолет», он говорил «аэроплан»,  он не говорил милиционер, он говорил «городовой». То есть вот у него остался тот русский язык, и всегда около него была толпа.

А помощником его там был молодой человек, окончивший Оксфорд, изучавший русский язык, говоривший с большим акцентом. Очень-очень так трудно ему было. А я с подружкой приходила, и они нас запускали туда к себе и этот переводчик говорил: “Я восхищаюсь русскими”. Я говорю: “Почему?” Он говорит: “Во-первых, вы едите мороженое зимой, а во-вторых вы живете в коммунальных квартирах. Я имею свой дом, и дом имеет сосед, и если я выхожу во двор, и мне что-то там надо сделать, но я вижу, что около этого забора что-то делает сосед, я туда не подойду, я не буду там это делать. А как же вот вы живете?”

И когда мамин старший брат нас навещал, а у нас была 15-метровая комната, в трехкомнатной квартире, и в квартире нас жило 11 человек. И вот он приходил… а к нам, на встречу с ним, приехал мамин брат из Челябинска с женой. Приходил старший брат женой, сестра с моей сестрой, ну и мы встречали его. И вот он входил и говорил маме: “Ну хорошо, ты ходишь через эту дверь, а где ходят твои соседи?”. Мама говорит: “Тоже через эту дверь”. “Вот этот туалет, которым ты пользуешься, а где же туалет для твоих соседей?” Мама говорит: “Этот же туалет”. Ну и так далее. В следующие разы, когда он приходил, он уже не ходил в туалет и не ходил в ванну. Жил он… жил он в гостинице Метрополь, и он старался в полной боевой готовности быть, и не ходил больше.

А у него в Лондоне, он жил с женой, у них детей не было, у них была пятикомнатная квартира, там три туалета и прочее, и он говорил: “Я очень хочу, чтобы вы приехали, но больше двоих я не могу к себе пригласить”. Это при том, что мы, живя в 15 метрах, еще к нам приехал мамин брат с женой. Он в пятикомнатную квартиру только двоих мог принять. А больше… Вы по очереди… Ну вот собственно такая вот история жизни…