Ида ЩУПАК

Ида ЩУПАК: «Что было бы со мной, если бы дети узнали, что я дочь «врага народа»?»

Меня зовут Ида Щупак. Я родилась в городе Бобруйске, это Беларусь.

Прожила там до войны определенное время, а потом, в мои 15 лет, мы переехали в Украину, и всю сознательную жизнь я провела в Украине, в городе Запорожье. В 2002 году мы переехали в Канаду, город Торонто, где проживаю по сегодняшний день. Но сегодня я хочу рассказать о судьбе и жизни моего отца, потому что его судьба отразилась на моем детстве и юношестве.

Отец родился в 1911 году в городе Рогачеве, это Беларусь. Но во время родов его мама умерла, и его воспитывала родная сестра мамы, которая вышла замуж потом за его отца. Семья была большая, поэтому детям особого образования дать не могли, но у всех были такие — бытовые специальности.

Отец был большой патриот своей родины. Он даже в действующую армию пошел на год раньше положенного срока. В тридцать четвертом году, когда была комсомольская стройка в Архангельске, он поехал туда. Он должен быть всегда впереди, несмотря на то, что он только женился. Когда были демонстрации со знаменем, впереди колонны шел отец. И он был “ворошиловский стрелок”. Тогда “ворошиловский стрелок” — считалось, что это как орден какой-то.

Когда началась война, отец работал на швейной фабрике. Он как раз был в ночной смене, прибежал домой и говорит маме: “Собирайся. По радио передали – на город летят десятки немецких самолетов. Нужно из города уходить, а я пошел в военкомат”. Она из альбома вытащила фотографии, все, какие ей попались, и взяла их с собой. Вот эти фотографии прошли с нами всю войну. Но вскоре он вернулся и говорит маме: “Военкомат закрыт. Там написано: “Все ушли на фронт”. Собирайся, мы выходим из города”.

Ну, из города мы выходили… Это был город Бобруйск, Беларусь. Надо было перейти через реку Березину, там был мост, на мосту уже стояли солдаты наши советские и подгоняли всех жителей. Говорили: “Скорей-скорей переходите через мост. Будем взрывать, чтоб немцы дальше не прошли”. Ну, сколько может пройти пятилетний ребенок своими ножками? На одном из привалов, случайно, мы встретили моего дедушку, это мамин отец. Он был кузнец, а у кузнеца обычно была лошадь и повозка. И вот таким образом они двигались. Они были рады, хотя я этого не ощущала, — мама и отец особенно были рады, что встретили родных. Он может оставить нас под их попечение. И отец сказал: “Я пойду воевать”. По этому пути шло много беженцев, и нас часто обгоняли военные. И вот одна из воинских частей — это 1086 Краснознамённый стрелковый полк, 323 отряд Брянской дивизии… Отец присоединился к ним и пошел воевать. Пошел на фронт.

Долгое время мы не знали, где он и что с ним. Мы ехали и на подводе, и на открытых платформах, нас бомбили, мы тонули, было много всевозможных нюансов. Каким образом, я уже точно не помню, но мы попали в Воронеж. А там вербовали молодежь, чтобы ехали или под Ленинград, или в тайгу на лесоповал. Так как у мамы была я, и там еще у сестер были дети, — они не подлежали этой регистрации. А мамина сестра Женя, у нее детей не было, — ей предложили куда-то поехать. Она решила поехать в Сибирь. Мама не хотела ее одну отпускать, и так мы вместе с мамой, и с этой тетей Женей, попали в Сибирь.

Сибирь — глухая сибирская тайга. Богом забытая деревня под экзотическим названием Козюлино. И вот там мы обитали. Мама с тетей каждый день уходили на лесоповал. Пилили большие бревна, а потом спускали их по воде, там река Обь… Был один интересный эпизод в годы войны. Я кое-что шестилетним ребенком заработала, своей головкой. Каким образом? Папа тогда с Польши маме привез шаль. И эту шаль она накинула на плечи, когда мы уходили из дому, и эта шаль была в Сибири. Местные жители увидели и говорят: “Это ты ее связала?”. Она говорит: “Да”. И они дали нитки, чтобы она вязала им такие шали. И мама вязала, и за счет этого зарабатывала. И вот к одной бабушке мы должны были отвезти работу, которую мама сделала. Эта бабушка почему-то прониклась ко мне симпатией и маме говорит: “У вас такие тяжелые условия, я живу одна, давай, чтобы Ида жила у меня. Я тебе дам ведро картошки, ведро брюквы, ведро свеклы”. А мама говорит: “Нет, я не могу”… Ну мы идем домой, я маме говорю : “Мама, надо было меня оставить. Она бы привезла тебе эти продукты, а я бы потом убежала и пришла к тебе”. В очередной раз мама взяла и рассказала этой бабушке, что я такое сказала. У нее слезы на глаза навернулись, и она на саночках привезла нам все эти продукты. Говорит: “Ида заработала”. Вот так я заработала, такую еду.

Что мы кушали? У нас было вот такое алюминиевая ведерко, наливалась вода и заваруха… немножко муки всыпалось, вот так заваривалось… вот это мы кушали. А однажды мама оставила мне одну картошку. Я эту картошку порезала, там бабушка со мной оставалась, все остальные уходили на работу. Чужая бабушка. Она печку топила, а я на этой плите выложила ту картошку, она спеклась, — вкуснее я никогда в жизни ничего не ела. Я много чего помню, хотя была маленькая. Помню, когда мы уходили — было лето. Я в спортивном костюмчике. Ни пальтишка, ни обуви — ничего. Я целую зиму, в холода, выйти на улицу не могла. Одеть было нечего.

Мы долгое время ничего не знали о судьбе отца. Но надо отдать должное (я была этим поражена, уже будучи даже сознательным человеком) — в годы войны информация о беженцах была очень хорошо организована. Через Красный Крест можно было многих найти. И отец через Красный Крест нас нашел в Сибири. И он присылал нам туда свои треугольнички с фронта. Но получилось так, что в начале января пришло последнее письмо от отца. Это было не письмо даже, а открытка. У меня есть копия открытки, а оригинал находится у моего сына старшего, Игоря, в “Музее Холокоста” в Днепре, в Украине. С вашего позволения я прочту, что отец писал мне, шестилетней девочке.

“На память милой дочке Идочке от папки Михаила Григорьевича Нафтолина.
Сохрани память и не унывай, а про папку никогда не забывай. Фронтовой привет. 20 декабря 1942 года. Нахожусь я на войне. Защищаю любимую страну. Уничтожаем проклятых фашистов за убийство и разгон. Скоро вернемся победителями в свой родной дом. Если погибну я, защищая любимую родину свою, подрасти и встань за меня в строй скорей. Уничтожай без жалости врага, за смерть твоего любимого отца. Уничтожай изменников родины без жалости всех. И никогда не будь рабыней, врагу на смех. Это тебе, любимая дочь, наказ отца. Будь смелее против врага всегда”. Он не знал, что буквально через несколько месяцев его самого объявят врагом народа.

А случилось это так: в начале войны, вы, наверное, слышали и знаете — часто бывало, что говорили так: “Наши войска окружены немцами” — выбирайтесь кто как может”. Таким образом, мамин брат, случайно, выбрался из окружения и всю войну прошел в партизанах. Такая же история произошла и с моим отцом. И когда они выбирались… Это были брянские леса. Там на одном дереве засела немецкая “кукушка”… Вы знаете, что это? Это немец, который стреляет по идущим солдатам и людям. Отцу передали автомат, так как знали, что он хороший стрелок. Но прежде чем он успел уничтожить фашиста, тот успел его ранить. Ранение, к счастью, было легкое. Пуля прошла сквозь плечо насквозь, так что это было не страшно. Ну, а дальше начались непредсказуемые события. Выходили из окружения отдельными группами. В одной из групп — в той, где находился отец, был политрук. Он подходит к отцу и говорит: “Михаил, ты еврей. Вдруг мы попадем к немцам — из-за тебя нас расстреляют. Поэтому иди своей дорогой, а мы пойдем своей”. И отец пошел куда глаза глядят. Вскоре он вышел на опушку леса и увидел небольшую деревеньку. Но зайти боялся, так как не знал, там немцы есть или нет. Решил подождать до вечера. Когда стемнело, он зашел в первую избу, крайнюю. Хозяйка сказала ему, что это партизанский район, немцев в селе нет, и во всей округе их тоже нет. Но тогда люди были все очень бдительные, и она, естественно, доложила командиру партизанского отряда, что из леса к ней пришел солдат, проверьте его на лояльность. Его пригласили в партизанский отряд, там он прошел беседу, они поняли, что это порядочный и честный человек. Мало того, они взяли “языка”, но перевести ничего не могли, не знали немецкий. А отец знал немецкий язык. И он служил у них переводчиком. Командир партизанского отряда предложил ему воевать в партизанском отряде, но отец считал, что этого недостаточно. Он хотел воевать в действующей армии советской. И попросил командира партизанского отряда, чтобы помогли ему перейти линию фронта. Через какое-то время, действительно, партизаны помогли ему перейти линию фронта.

Когда он соединился с советскими войсками, его тут же бросили в подвал. Без воды и без еды. Он сидел там несколько дней, а потом его вызвали на допрос. И первый вопрос, который ему задали, звучал так: как ты, еврей, на территории, оккупированной немцами (хотя она не была оккупирована немцами), остался жив? Значит, ты — предатель родины. И его осудили. Тогда “тройка” судила. Обвинение: 58 статья, 10, часть 2. Значит, ему инкриминировали: контрреволюционная пропаганда и агитация. Кого он мог агитировать? Деревья в лесу? Или тех деревенских бабушек? Приговор: 10 лет исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества. Какое имущество? У него был только лишь вещевой мешок! И вот таким образом он попал в лагеря.

Первые годы он был в городе Рыбинске. В сорок четвертом году, когда освободили наш город Бобруйск, мои родные и близкие решили вернуться. Чудом дом моей бабушки и дедушки уцелел. Возле дома стоял подбитый немецкий танк. В доме не было ничего. Только пол, стены и потолок. Все, что там было, все вывезли. Абсолютно. Нас было 9 детей: это двоюродные братья и сестры. Мы все покатом спали на полу. Не было даже табуретки. Ничего не было. Ну, и отец каким-то образом нас нашел. Узнал, что мы вернулись в Белоруссию, и сообщил, где он находится. И очень просил, чтобы мы с мамой к нему приехали.

И вот я это запомнила. Мне было 9 лет. Мы ехали в общем вагоне, естественно, потому что на другой вид транспорта у нас денег не было. Сначала нужно было ехать в Москву, а потом уже в Рыбинск. Приехали мы к этому лагерю. Нам конвоиры сказали, что заключенные находятся на работе. Надо, мол, подождать, пока они вернутся. И вот эта сцена у меня перед глазами всю мою оставшуюся жизнь. Я не могу ее забыть, и никогда не забуду… Значит, представьте себе. Идет темная, черная толпа еле передвигающих ноги людей. Все в черном: шапки, бушлаты, брюки. Люди идут с опущенными головами. Их охраняют солдаты с автоматами и с собаками. Их подвели к этому лагерю, открылись ворота, а над воротами был лозунг. Я сейчас его дословно не помню, но содержание чуть ли не “Добро пожаловать”. Вот таким образом нам дали потом свидание с отцом. И мы с ним увиделись.

Отец старался много не рассказывать, потому что это было очень нелегко. Чтобы мы особо не переживали, он всегда сглаживал ситуацию — что все, мол, нормально, я выдержу. Все нормально, держитесь — вы, а я выдержу. “Учись хорошо”, — всегда мне говорил. Но через какое-то время его перевели в город Углич, и оставшееся время он провел там. Он там заболел туберкулезом. Еле-еле остался жив. Его чудом спасла врач лагеря, потому что отец был очень интересный, голубоглазый, симпатичный мужчина. Ей жалко было этого молодого парня, которому было всего 34 года. Тогда пенициллина не было, а она где-то достала его и спасла моего отца.

Конечно, условия были дикие. Там, в лагере, потом отец рассказывал, были разные-разные люди: военачальники, артисты, художники. В общем, много было там одаренных и необыкновенных людей. Обвинения у них были аналогичные — такие, или почти такие же, как у отца. Ни за что. Камнем у меня на душе лежало то, что отец находится в таких диких условиях… А нас принимали в пионеры. “Где отец?” И мне приходилось лгать, впервые в жизни. Я говорила: “Пропал без вести”. Надо было это скрывать. Принимают в комсомол — такая же ситуация. Я говорю: “Пропал без вести”. Мама какое-то время от меня произошедшее — скрывала. Но когда отец начал настаивать, чтобы она меня привезла, то она мне рассказала. Но под большим секретом: “Только никому ничего не говори”. Все. Это было табу. И я никому ничего не рассказывала.

Вот здесь есть у меня фотография. До войны меня сфотографировали. Я в спортивном костюмчике стою на стуле. Вот эта фотография, сделанная в Бобруйске, была у отца в лагере. Там он познакомился с одним из художников и попросил, чтобы он написал мой портрет. Писать работы на полотне не было возможности, все работы писались на фанере. На фото я тут стою на стуле, а художник изобразил, якобы я нахожусь в лесу. А мы же в годы войны жили в Сибири… Когда мы однажды приехали к отцу его проведать, нам позволили эту картину взять и привезти к себе домой. Здесь, на картине, отец написал: “Дорогой дочурке Идочке, от любимого папочки. Город Углич”. И — год. Но мы не могли позволить, чтобы люди узнали, где находится наш отец. Поэтому город Углич и год я закрасила масляными красками, а все остальное акварелью, чтобы потом можно было смыть. И таким образом, эта работа прошла много стран и путешествий — из Углича в Бобруйск, из Бобруйска в Запорожье, из Запорожья — сюда, в Канаду. И мы ее храним как дорогую реликвию. Отец в диких условиях лагеря сумел сделать дочке такой прекрасный подарок.

Можете себе представить, что было бы со мной, если бы дети и взрослые узнали, что я дочь “врага народа”? У нас в школе учились брат и сестра, у них фамилия была Немцовы, и их травили, как только могли, пока родители не сменили им фамилию и перевели в другую школу. Что было бы со мной, если бы узнали, что я дочь “врага народа”? И вот этот дамоклов меч, который висел надо мной, — он меня сопровождал буквально до возвращения отца из тюрьмы. В пятьдесят втором году закончился его лагерный срок. Но в лагере была такая установка, что в крупных городах они жить не могли. Значит, вернуться к нам в город отец не мог. Ему было стыдно, ведь он был такой патриот, такой… Его знали в городе. И вдруг он — “враг народа”, сидел в тюрьме.

Там, в лагере, у него был, как они говорили, сокамерник, друг и так далее. Который освободился раньше отца и жил в Евпатории. Он пригласил отца, чтобы отец приехал в Евпаторию. И отцу дали такое направление. Но так как все эти 10 лет, которые он пробыл в тюрьме, он видел только меня и маму, конечно, ему хотелось видеть из своих родных еще кого-то. И он, проезжая через город Запорожье, вспомнил, что там есть родственники. Он остановился, встретился с родственниками, и они убедили его остаться. Но он не имел права жить в самом Запорожье. А там, недалеко от Запорожья, был такой поселок — Верхняя Хортица. И рядом, в Рембыткомбинате, был пошивочный цех. Кстати, отец был великолепный портной. Благодаря его золотым рукам он и остался жив. Потому что тогда в лагере среди начальства было модно носить кожаное пальто. Он изумительно шил эти пальто. Это его спасло, потому что обслуживающий персонал, кому он их шил, иногда приносили ему какую-то еду. И только за счет этого он выжил. А тут, в этом Рембыткомбинате, ему приходилось шить рукавицы для рабочих. Он настилал эту ткань буквально высотой по 15-20 сантиметров, ножом вырезал… и вот это была его работа. Но другого выхода не было. Мы с мамой еще оставались в Беларуси, в Бобруйске. Естественно, он вызвал нас к себе.

И вот — январь пятьдесят третьего. Я была тогда в восьмом классе. Меня провожал весь класс. Пришли на вокзал. Помню, прежде чем мы уехали… У нас был кинотеатр “Товарищ”, и там шел фильм “Сильва”. Мы всем классом пошли. Чтобы у меня память осталась. Спустя много-много лет, когда я попала в Бобруйск, я пришла к этому кинотеатру. И вспомнила, как меня дети провожали. Короче говоря, мы приехали в Запорожье, но для нас это было только название — Запорожье. А жили мы в Верхней Хортице. Чтобы попасть из поселка в Запорожье, надо было ехать автобусом. Автобус шел мимо Трансформаторного завода, куда ездили рабочие. Чтобы сесть в автобус, надо было пробиваться с боем. У меня были длинные косы, и когда надо было заходить в автобус, я их заправляла за ремень, иначе они могли остаться за автобусом. А потом уже отец немножко встал на ноги, стал чуть больше зарабатывать. И решил построить дом. Дали ему участок. Участок этот — тоже одно название. Там когда-то была мельница, во время войны она была разрушена, так это был не земельный участок, а участок из битых камней. Когда построили дом, к нам часто приезжали многие люди, которые раньше сидели с отцом, — “сидельцы”, как они называли друг друга. И какое-то время они жили у нас. Они всегда помогали друг-другу. За что я была абсолютно спокойна — там, где мы жили, никто не знал, где был раньше наш отец. И на душе этот камень, который у меня лежал все время в Белоруссии, как-то спал.

И вот однажды, в шестьдесят втором году, я как раз была у родителей дома, как вдруг отец… Это было днем. Он прибегает и говорит: “Меня срочно вызывают в военкомат…” Наконец-то, он вернулся. Улыбается, держит бумажный пакет. И вот, как сейчас помню, вываливает содержимое на стол. Это у него когда-то конфисковали имущество: лежат три рубля, мелочь, фотографии, там еще всякая мелочевка. И это с учётом всех реформ. Деньги, которые у него были, мы пересчитали — 3 рубля с мелочью. И вот, значит, самое главное: он показывает нам документ, что его полностью реабилитировали. Дата реабилитации — 4 сентября 1962 года. Военным трибуналом Белорусского военного округа, архивное дело УКГБ, Могилёвской области. Источники данных — база данных “Жертвы политического террора СССР”. Белорусский мемориал. Мало того, в дальнейшем — 23 февраля, 9 мая — дети, военкомат уже всегда поздравляли отца с этими датами. Мало того, когда был юбилей Победы и выпускалась медаль, отца награждали этой медалью.

Но эти годы так бесследно не прошли. Потому что здоровье было подорвано — отец заболевает. Проверили, а у него метастазы по всему телу, уже спасти его невозможно. Я приехала к родителям, чтобы помочь ухаживать за отцом. Конечно, состояние его было очень плохое. И вот 19 октября исполняется ровно сорок три года, как не стало отца. Ему было всего 67 лет. И фактически не было светлого в жизнь ничего. Ни у него, ни в моем детстве, ни в моей юности. У него получилось, что жизнь прошла впустую. Когда он был такой патриот родины, вы же видите, как он написал шестилетнему ребенку, какие слова… Разве может человек таким образом предавать свою Родину? Он даже своим сестрам, их мужьям-полякам, которые в 60-е годы хотели вернуться в Польшу, не разрешил. Он говорил: “Нет. Надо жить в Советском Союзе”. А реабилитировали его только после смерти Сталина.

У отца погибли четыре брата на фронте. Младшему было 23 года. Когда Сталин умер, мы плакали вот такими крокодильими слезами. Я не знала тогда, что из-за этого человека искалечена не только моя жизнь, но и жизни тысяч и тысяч других людей. Зачем далеко ходить за примерами? Знаете вы такого поэта — Танича? Он рассказал анекдот, не совсем лояльный к советской власти, и ему дали 8 лет. И он отсидел в тюрьме. За что — за анекдот? И кстати, его жена рассказывала, что тот человек, который написал на него донос, потом, когда он вернулся уже с лагерей, перед ним извинялся. Кому нужны твои извинения, если человек восемь лет прожил в таких диких условиях? И тогда боялись лишнее слово сказать. Шептались на кухне, потому что боялись. Разные люди были, и доносительство было очень распространено. У меня есть двоюродный брат, который прошел всю войну. Он был капитан. Он решил поехать в Москву. Я не знаю, в какие органы нужно было поехать, чтобы выяснить, за что такого человека посадили на десять лет как изменника родины. Но он, в военной форме, зашел в кабинет. И тот товарищ, который сидел за столом, и перед которым лежала большая папка с какими-то документами, ему говорит: “Вот дело вашего дяди, капитан. Капитан, если не хочешь остаться без погонов — забудь про своего дядю”.

Такова судьба моего отца, и моя судьба — тоже.

P.S. Всю жизнь мне хотелось заниматься чем-то оригинальным. Многие вышивали. Я — тоже… Из дерева что-то выпиливала, и так далее. Однажды, разделывая рыбу, это был толстолобик, я обратила внимание, что там очень интересные косточки. Во-первых, они перламутровые, во-вторых, такое ощущение, как будто бы там лепесток. Я решила сделать цветок из этих косточек. Беру голову рыбы, бросаю в воду, она варится, когда косточки начинают отделяться, я жидкость сливаю. Можно использовать как уху, а косточки тщательно промываю и просушиваю. При просушке некоторые немножко деформируются, что даже хорошо. Получается нечто в виде цветочка, или лепестка. А потом, в дальнейшем я уже начала, если кость большая, — вырезать… Вот, например, в Канаде очень много рыбы, и рыба прекрасная. Но для моих работ годится только один вид — карп. Остальные не годятся. Почему? Потому что у них очень мягкие, очень прозрачные косточки. Вот я специально взяла одну такую работу — вот это из косточек рыбы, которая водится в водоемах Канады. Видите — что значит эта работа, и вот эта работа. Разница большая. Поэтому приходится использовать только косточки карпа.