Нестор МЫХАЙЛЕЧКО
Нестор МЫХАЙЛЕЧКО: «Режим вот этот, советская власть, удивительно жестоким был по отношению к своим людям»
Это трагедия. Это трагедия народа. Это трагедия вот этого кусочка земли, который занял СССР. Страдали все.
До 39-го года семья имела земли, лес, мельницу. Я знаю, что у отца был брат Онуфрий и три сестры. И был еще один маленький, который, когда их выселяли, Данила, ему было полтора года, по дороге умер, этот ребенок. По дороге умирали, особенно дети и старики. И на полустанке, где поезд останавливался, их тут же под рельсами, под насыпью, хоронили и ехали дальше.
А дед, по отцу, был районный староста. Это Бескиды-горы. Потому что украинские Карпаты делятся на Бескиды, Черногора и Горганы. Вот как раз северный перевал — это Ужоцкий перевал, это Бескиды. Отец учился в гимназии на учителя, но потом начался тридцать девятый год, пришла советская власть на Западную Украину, в Карпаты. Начались аресты, тут же в первую неделю начали вывозить людей. Приходили ночью, 30 килограммов ты мог взять собой, какую-то одежку, пищу и все. А все остальное оставлялось на разграбление. И мою семью, моего отца, тоже вывезли. В Челябинск, в степь, в поле, в дикое поле. Сказали: “Здесь жить будете, это будет ваше поселение. Свиное”.
Это трагедия. Это трагедия народа. Это трагедия вот этого кусочка земли, который занял СССР. Страдали все. До 39-го года семья имела земли, лес, мельницу. Я знаю, что у отца был брат Онуфрий и три сестры были. И еще один маленький, Данила. Когда их выселяли, ему было полтора года. И по дороге он умер. По дороге многие умирали, особенно дети и старики. На полустанке, где поезд останавливался, их тут же под рельсами, под насыпью, хоронили. И ехали дальше.
А дед, по отцу, — он был районный староста. Там, где Бескиды горы. Украинские Карпаты делятся так: Бескиды, Черногора и Горганы. Так вот северный перевал — это Ужокский перевал, это Бескиды. Отец учился в гимназии на учителя. Потом начался тридцать девятый год. Пришла советская власть на Западную Украину, в Карпаты. Начались аресты, в первую же неделю начали вывозить людей. Приходили ночью. 30 килограммов ты мог взять собой, какую-то одежку, пищу и — все. А все остальное оставалось на разграбление. И мою семью, моего отца, тоже вывезли. В Челябинск, в степь, в поле, в дикое поле. Сказали: “Здесь жить будете, это будет ваше поселение. Свиное“. И вот молодые люди тут же организовались в ОУН (в Организацию Украинских Националистов). А юноши, которые были очень близки с братом, (одному из них было 19 лет, второму 18) — они тут же ушли, скрывались.
Оказывается, на территории Польши украинцы готовили медсестер, связных… Ребята на две-три недели, месяц переходили через границу, на территорию Польши. И там уже были отряды, которые готовили людей к борьбе. Тогда появились вожди такие партийные, как Андрей Мельник, Степан Бандера. У Андрея Мельника была идея сохранить Украину с элитой. А Степан Бандера был социалист. В то время идея социализма была очень популярна. Ленин поднялся на ней. Гитлер поднялся на идее социальной справедливости. Дмитрий Донцов писал: “Будет парцелляция земли“. То есть вся земля будет национализирована в Украине, когда они сделают государство, и разделена по кускам. Парцелляция — так они назвали. Мой отец и его брат в противоположных партиях были, партизанили. Его брат был бандеровец, а мой отец был мельниковец.
И здесь же, в скором времени, началась война с Гитлером. Гитлеровцы начинают отбирать молодых людей — кого в Германию на работу, кого в армию. Кто не достиг 18-летнего возраста — их на работу в Германию, а кто старше — тех, конечно, в армию немецкую. Они в Красной армии не были, но и немецкая — тоже им не родная, чужая армия. Отца снял с телеги священник. Его уже везли на сборный пункт в какую-то из этих дивизий. Священник просто увидел и написал письмо тут же немцам, что он в хоре поет. И таким образом он его с этой телеги снял и сказал, что он нужен в церкви, я не могу, мол, его отпустить на сборный пункт. И потом, он, конечно, ушел в лес.
В 44-ом году, в сентябре, Красная армия зашла в район. А хлопцы приходили в селение на ночь. И их тут же загребли в армию, в Красную часть. Кто-то попался где-то — значит, в армию. И он так понял, что уже скоро их погонят под Кошицы. Там город Кошицы не могли взять, немцы большие укрепления сделали. Было ясно, что скоро отправят на фронт. Отец рассказывал: «Все на обед, а я взял карабин — и на поле, в лес. Но очень быстро поняли. Наверное, такие случаи уже были — что боец убежал. Слышу, что спустили собак. Собаки бегут по следу. Думаю — все. В Карпатах — там как таковых полей нет. Есть лес, немножко земли обработанной, которую засевали, а дальше опять лес. И вот я на опушку выскакиваю. Вот поле. А посередине поля какой-то камень, он зарос кустами. Думаю, до него добегу, до этого камня с кустами, там залягу и буду отстреливаться. Все, мне уже конец. Я туда залетаю, через поле… Собаки выскакивают на опушку, а по диагонали как раз перебегает сарна. Это карпатская дикая коза. И она погнала, собаки выскочили и — за ней. А солдаты бегут на зов собак. Сарна их увела. Я залег. Не знаю, сколько я лежал не двигаясь. Может, сутки или двое. Такой страх был». Вот такой ужас перенес мой отец. Он оказался в лесу. Без выхода назад. А его брат прошел школу сержантов. И уже из Чехословакии вернулся с целым отрядом хлопцев, также местных, с пулеметами. Они тоже с фронта ушли, сразу в партизаны. Уже в обмундировании, все как положено.
Шел сорок седьмой год. Отряды уже были разобщены, потому что брошены были большие силы на борьбу с украинской партизанщиной. И они начали маленькими отрядами уходить за границу, пробиваться на Запад. Как раз вот этот отряд, который возглавлял брат моего отца, — он решил уходить. Подошли к заставе. А мой отец, еще с одним бойцом, ушли забирать своих невест. Они же уходили навсегда. Но отряд был раскрыт кем-то — может, часовым, и пришлось вступить в бой с погранзаставой. Они разогнали заставу и ушли на территорию Польши. Но знали, что отец и второй боец все равно придут. Придут уже с невестами. И будут пробиваться. Они на заставу не пойдут. Но рядом же граница. Она ведь большая, и не оформлена еще. Где встреча в Польше должна быть — они приблизительно знали. Договорились так: если что — мы в Польше встречаемся там-то. Если в Польше не получится что-то — значит, в Чехословакии встречаемся там-то. Если нет, значит в Италии где-то там. Это оговаривалось все.
Отряд же попал в засаду. Польской властью было принято решение, что нет права на территории Польши внедряться украинцам и проводить боевые акции. Попав в польскую засаду, отряд был разбит. И брат моего отца, Онуфрий, был убит. Отец, когда туда добрался, — уже никого не было. Ему пришлось остаться одному. Но была объявлена явка с повинной. Сталин тогда дал такое указание, что пускай люди выходят. Те, которые не чувствуют за собой криминала. И отец вышел. Много людей выходило. Ну, а советская власть долго их не терпела. Если бы он вышел и уехал куда-то в Восточную Украину, или в Россию, то может, его бы и не посадили. А он начал активно вливаться, как мельниковец, в советскую жизнь, начал строить, школу организовывать. Партия Андрея Мельника — там своим бойцам сказали, что выходить надо из партизанщины, идти вживаться в систему, в советскую систему записываться, в партию коммунистическую. Идти учиться. Сейчас, мол, не время… Нужно остаться и воспитать детей. Остаться живым и воспитать детей. Бандера – нет. Он сказал, что — до последнего: Украина или смерть.
Человек должен ведь жить. Мать и отец поженились. Поженились, и он начал там, где была церковь закрыта, и где дом священника очень большой был, — он начал в доме организовывать школу. Стал директором школы этой. Школы были такие, что в классе дети учились разных возрастов. Война же шла. Собрали детей, которые были переростки. Они не получили самых элементарных знаний для 1 класса. Трудная работа была. А в то время часто закидывали парашютистов, материал приходил, и вот его начали подозревать, что он — ну, как бы резидентом здесь. Когда убили Малиновского, советского деятеля, ветврача, то отцу начали инкриминировать, что это он сделал. Потому что перед этим у них какой-то спор вышел относительно школы. Малиновского застрелили, прямо дома, в сарае. И нашли карабин за дверью. Ну, кто это мог? У кого был конфликт вчера? Директор школы. Ну и арестовали. Там человек вызывался, он работал на ферме. Фамилия его – Тарнивский. Он говорит: «Я Василия видел в окне. Мимо дома проходил. И я слышал — стреляли вот там. Я повернул голову, а Василий сидит пишет. Он как раз тетради проверял». То есть у отца свидетель был, что он был дома, не мог он убить. Но тогда ж нужно было… Или это была специальная акция — не понятно. И вот отец попал. Как раз дочь у него родилась, моя сестра. Прошло только два дня после того, как ребенок родился. На третий день отца арестовали. Начались допросы. Конвейером. То есть один следователь допрашивает, потом уходит, и садится другой. И в какое-то время отец не сдержался, ночью кинулся на следователя и ударил его. Через стол. Прямо кулаком в темя. Вот уже в таком состоянии был. И все. И тут же потерял сам сознание. «Когда я пришёл в сознание — так он рассказывал дальше, — чувствую, что меня поливают водой. Рядом следователь лежит. Возможно, я и убил его. Тут же надели наручники. Тут же быстренько — прокурор. Тут же раз и — смертный приговор». Ну, отец мог писать обжалование, и написал. Ждал год, пока придет ответ от генерального прокурора. Ну, и пришел ответ. Отменили смертную казнь. Но тогда по полной программе дали все, что можно — без права переписки, без общения, без ничего.
Это был сорок восьмой год. И там было 25, 5 и 5, вроде. То есть 25 в тюрьме, пять поселений, пять поражений в правах… Но это быстро было отменено. Давали по 15 лет. Отец 10 лет отсидел. После пятьдесят третьего года там очень быстро менялись законы. Берию расстреляли, Маленков пришел там, Булганин. И это все время были какие-то облегчения. Массу людей отпускали. Но его не отпустишь, потому что были репрессированы и советские, и военные. Их переводили периодически с Севера ближе на Юг. И закончил он уже срок в Башкирии. Заключенные строили нефтеперерабатывающий завод. Заключенный — он в долгу постоянно перед государством. И он работает, он должен погасить баню, мыло, белье и все-все-все. И если ты не погашаешь — значит, на тебе лежит долг. А когда ты нормы отрабатываешь, тогда идет погашение долга. Более того – открывался лицевой счет. Еще и накопления были. На счету деньги.
Был такой начальник лагеря — Найдис. Я это очень хорошо помню. Отец обратился к нему, записался на прием. Рассказал: «У меня жена и маленький ребенок. Они очень страдают. Можно мне им посылку отослать?» И тот дал разрешение ему. Это был уже лагерь, не тюрьма. Там был местный магазин. И отец отправил посылку. В помощь ребенку.
Воспоминания у отца про лагерь — разные, в том числе и хорошие были. Он начал там изучать анатомию, музыку. Всех помнил, всех людей, с которыми сидел. Уже была разрешена переписка. И тогда начали говорить, что возможно спецпоселение. Так как нарушений дисциплины у отца не было, а нормы вырабатывались. Отсидел отец 8 лет, но уже считается 10, потому что зачеты шли. В это никто не верил, но в конце сработало это. Значит, несколько этапов было. Человек был арестован, его освобождали в спецпоселение. Там нужно было отмечаться в комендатуре. Был поражен в правах. Ты не имел паспорта, ты не мог выезжать и передвигаться. Остаешься на том же месте, где спецпоселение. Мать тогда приехала к отцу, с моей сестрой, когда он освободился на спецпоселение. Им, кажется, дали даже выбор на спецпоселение. И он обратился с вопросом — может ли он поехать на спецпоселение в такую-то зону? Как раз там, где его родители были и сестры. И отцу разрешили туда поехать. И мать туда приехала. И он увидел ребенка, которому было уже более десяти лет.
Там я и родился, на спецпоселении, практически, в лагере. На Урале. Есть фотография — я всегда говорю, что там мы с мамой вдвоем. Потому что она прикрывает живот сумочкой. На ней интересное платье с большим количеством пуговиц.
Мать приехала, она русского языка не знала. Нужно было что-то делать. А шахты вокруг. И она пошла учиться. Стала машинисткой на шахте. Там ей трос оборвал палец. Отец тоже пошел учить шахтное дело. Работал водителем. Потом в геологоразведке работал. Там же была по линии матери двоюродная сестра Эмилия. Тоже была сослана. В тридцать девятом. Она работала с мужем Володей. Он позвал отца: «Давай к нам в геологоразведку».
Реабилитации у отца не было. Ему был военный билет выдан, после, когда уже он получил паспорт. Помните “Собачье сердце”: “Где видано, чтоб человек без документа проживал?”. Его тут же зачислили в запас Красной армии. А в его военном билете штамп был: “Участвовал в боях против совпартактива”. Это очень удивительно. Жаль, что этот военный билет не сохранился. Был штамп “рядовой стрелок”, и вот рядом штамп — “участвовал в боях против советского и партийного актива”. Через какое-то время уже разрешили поселиться там. А сначала ж нельзя было выезжать на ту территорию, где ты был арестован. Потом нельзя было жить в Украине, потом можно было жить в Украине в больших городах: Киев, Харьков. Только не в Западной Украине. Интересно, но говорили, что обеспечат квартирой. Отец добивался долгое время разрешения вернуться на родину. Ездил куда-то в Москву, пока разрешили, послабление сделали и сказали, что можно выезжать, селиться по всей территории Украины. Вернулся в это село, в этот дом.
Запомнилось что, когда я пошел в Челябинске в школу украинскую, то народ настроен был не очень хорошо. Могли унизить, и ты должен был молчать. Обзывали бандеровцем.
Как только я научился говорить — я сразу понял, что многое нельзя говорить. Воспитывали, что нужно молчать, и нельзя о многих вещах говорить. О том, что ты знаешь или понимаешь. Нельзя ругать власть, особенно советскую власть. Мать мне говорила: «Ни в коем случае, никаких протестов, никаких, потому что это чревато последствиями». Потому что под наблюдением КГБ вся семья была все время. Приезжали домой. А почему? Да потому что отец был раньше в УПА. Потом были украинские партизаны. Они боялись, что кто-то проговорится. Все организации, даже такие, как церковь, курировались коммунистической партией. Всегда во главе стоял член партии. Были отделы, и был отдельный куратор в КГБ, которые работали по церквям. Вот в Латвии, сколько было религиозных организаций, столько же было и офицеров, которые курировали и католическую церковь, и православную, синагогу, иудаизм, лютеранскую церковь, кальвинистскую. Это не один человек курировал, это по каждой отдельно. Сидел офицер, получал деньги.
Вернулись на родину, и нужно было с колхозом сотрудничать. Мать должна была в колхоз пойти, чтобы этот кусочек земли дали около дома. Участки земли кормили людей. Отец пошел работать водителем, он не мог больше никакой работы делать. Водителем работал, в сельхозтехнике. Был долгое время священником подпольным. Настолько, что, когда он принял сан, даже в семье этого не знали. Чтобы посвятить при советском режиме, желания одного Епископа мало. Должен был дать разрешение на посвящение в священники Уполномоченный по делам религии. При совете министров СССР или такой-то республики. Тогда была православная церковь. Греко-католическая, она же была в сорок шестом запрещена, и духовенство тоже было подпольное, оно жестоко преследовалось. Кстати, священником давали очень большие сроки греко-католическим, не меньше десяти лет.
У отца было желание, чтобы я пошел по стезе, как сестра, учителем. Но как-то меня это не привлекало. И я пошел в семинарию. После армии, потому что иначе не принимали. Это не было каким-то таким спонтанным решением — это было продумано. В семинарию, в Загорске, несколько раз подряд пришлось поступать. Потом я был отчислен из семинарии, по доносу. Пришлось — заочно. Тогда нигде не могли меня посвятить. Меня только в Риге посвятили. Мне в Украину путь был закрыт, а куда-то ехать на север в Вологду, Архангельск не хотелось.
Я уже в армии был, когда мать заболела. Рак. И после того, как я пришел из армии, не очень долго она прожила, может, лет пять. Отец остался вдовцом. Потом, в Украине, в постперестроечный период, он уже начал служить. Вышел из подполья, заявил о себе епископу, и был посвященный с дьякона в священники. Дьяконом был посвящен — подпольно. Тогда он начал служить в украинской автокефальной церкви, в которой я начинал. Возрождение было автокефальной церкви. Уже оттуда началось потихонечку, потихоньку. Уже дедушка и бабушка упокоились. Сестры отца, мои тетки, вышли замуж за таких же ссыльных. Я помню, немцев очень много было после войны там, на поселении. Некоторым из них тоже разрешили, чтобы их жены приехали к ним туда из Германии.
Режим вот этот, советская власть, удивительно жестоким был по отношению к своим людям. Обобрали их так, что народ забыл, целое поколение забыло, что такое нормальная одежка, что такое нормальная посуда. И это я наблюдал везде не только по Украине, но и по Латвии. Система… Её никто не разрушил, она изжила себя. Она стала аморфной, нежизнеспособной, она просто умерла сама по себе, советская власть.