Меня зовут Ида Щупак. Я родилась в городе Бобруйске, это Беларусь. Прожила там до войны определенное время, а потом в 15 лет мы переехали в Украину, и всю сознательную жизнь я провела в Украине, в городе Запорожье. В 2002 году мы переехали в Канаду, город Торонто, где проживаю по сегодняшний день. Но сегодня я хочу рассказать о судьбе и жизни моего отца, потому что его судьба отразилась на моем детстве и юношестве.
Отец родился в 1911 году в городе Рогачевe, это Беларусь. Но во время родов его мама умерла, и его воспитывала родная сестра мамы, которая вышла замуж потом за его отца. Семья была большая, поэтому детям особого образования дать не могли, но у всех были такие бытовые специальности.
Отец был большой патриот своей родины. Он даже в действующую армию пошел на год раньше положенного срока. В 34 году, когда была комсомольская стройка в Архангельске, он поехал туда. Он должен быть всегда впереди, несмотря на то что он только женился. Когда были демонстрации со знаменем, впереди колонны шел отец. И он был “ворошиловский стрелок”. Тогда “ворошиловский стрелок” — считалось, как орден какой-то.
Когда началась война отец работал на швейной фабрике. Он как раз был на ночной смене, прибежал домой и говорит маме: “Собирайся. По радио передали на город идут десятки немецких самолетов. Нужно из города уходить, а я пошел в военкомат”. Она из альбома вытащила фотографии, все, какие ей попались, и взяла их с собой. Вот эти фотографии прошли с нами всю войну. Но вскоре он вернулся и говорит маме: “Военкомат закрыт. Там написано “Все ушли на фронт”. И он говорит: “Собирайся, мы выходим из города”.
Ну с города мы выходили… Это город Бобруйск, Беларусь. Надо было перейти через реку Березину, там был мост, на мосту уже стояли солдаты наши советские и подгоняли всех жителей. Говорили: “Скорей-скорей переходите через мост. Будем взрывать, чтоб немцы дальше не прошли”. Ну сколько может пройти пятилетний ребенок своими ножками? На одном из привалов, случайно, мы встретили моего дедушку, это мамин отец. Он был кузнец, а у кузнеца обычно была лошадь и повозка. И вот таким образом они двигались. Но мы были рады, но я этого не ощущала, а мама и отец особенно были рады, что встретили родных. Он может оставить нас под их попечение, а сам сказал: “Я пойду воевать”. По этому пути шло много беженцев, и нас часто обгоняли военные. И вот одна из воинских частей — это 1086 Краснознамённый стрелковый полк, 323 отряд Брянской дивизии… Отец присоединился к ним и пошел воевать. Пошел на фронт.
Много-много времени мы не знали, где он и что с ним. Мы ехали и на подводе, и на открытых платформах, нас бомбили, мы тонули, было много всевозможных нюансов. Каким образом я уже точно не помню, но мы попали в Воронеж, а там вербовали молодежь, чтобы ехали или под Ленинград, или в тайгу на лесоповал. Так как у мамы была я и там еще у сестер были дети, они не подлежали этой регистрации. А мамина сестра Женя, у нее детей не было, и ей предложили куда-то поехать. Она решила поехать в Сибирь. Мама не хотела ее одну отпускать, и так мы вместе с мамой и с этой тетей Женей попали в Сибирь.
Сибирь — глухая сибирская тайга. Богом забытая деревня под экзотическим названием Козюлино. И вот там мы обитали. Мама с тетей каждый день уходили на лесоповал. Пилили большие бревна, а потом спускали их по воде, там река Обь… Был один интересный эпизод в годы войны. Я кое-что шестилетним ребенком заработала, своей головкой. Каким образом? Папа тогда с Польши маме привез шаль. И эту шаль она накинула на плечи, когда мы уходили из дому, и эта шаль была в Сибири. Местные жители увидели и говорят: “Это ты ее связала? “Она говорит: “Да”. И они дали нитки, чтобы она вязала им такие шали. И мама вязала и за счет этого зарабатывала. И вот к одной бабушке мы должны были отвезти работу, которую мама сделала. Эта бабушка почему-то прониклась ко мне симпатией и маме говорит: “У вас такие тяжелые условия, я живу одна, давай, чтобы Ида жила у меня. Я тебе дам ведро картошки, ведро брюквы, ведро свеклы”… А мама говорит : “Нет, я не могу”… Ну мы идем домой, я маме говорю : “Мама, надо было меня оставить. Она бы привезла тебе эти продукты, а я бы потом убежала и пришла к тебе”. В очередной раз мама взяла и рассказала этой бабушке то, что я такое сказала. У нее слезы на глаза навернулись, и она на саночках привезла нам все эти продукты. Говорит: “Ида заработала”. Вот так я заработала, такую еду.
Что мы кушали? У нас было вот такое алюминиевая ведерко, наливалась вода и заваруха… немножко муки всыпалось, вот так заваривалось… вот это мы кушали. А однажды мама оставила мне одну картошку. Я эту картошку порезала, там бабушка со мной оставалась, все остальные уходили на работу. Чужая бабушка… и она печку топила, а я на этой плите выложила эту картошку, она спеклась — вкуснее я никогда в жизни ничего не ела. Я много чего помню, хотя была маленькая, и потом мы уходили, было лето, одеты были… в спортивном костюмчике. Ни пальтишка, ни обуви, ничего… Я же целую зиму и в холода выйти на улицу не могла. Одеть нечего.
Мы долгое время не знали о судьбе отца, но надо отдать должное… я была даже поражена, уже будучи сознательным человеком, что в годы войны информация о беженцах была очень хорошо организована. Через Красный Крест можно было много кого найти. И отец через Красный Крест нас нашел в Сибири, и он писал нам туда свои треугольнички с фронта. Но получилось так, что в начале января я получила последнее письмо от своего отца. Это не письмо даже, а открытка. У меня копия открытки, а оригинал находится у моего сына старшего, Игоря, в “Музее Холокоста” в Днепре, в Украине. С вашего позволения я прочту, что отец писал мне, шестилетней девочке.
“На память милой дочке Идочке от папки Михаила Григорьевича Нафтолина. Сохрани память и не унывай, а про папку никогда не забывай. Фронтовой привет. 20 декабря 1942 года. Нахожусь я на войне. Защищаю любимую страну. Уничтожаем проклятых фашистов за убийство и разгон. Скоро вернемся победителями в свой родной дом. Если погибну я, защищая любимую родину свою, подрасти и встань за меня в строй скорей. Уничтожай без жалости врага, за смерть твоего любимого отца. Уничтожай изменников родины без жалости всех. И никогда не будь рабыней, врагу на смех. Это тебе, любимая дочь, наказ отца. Будь смелее против врага всегда”. Он не знал, что буквально через несколько месяцев его самого объявят врагом народа.
А случилось это так: в начале войны, вы, наверное, слышали и знаете, что часто очень бывало, что говорят: “Наши войска окружены немцами” — выбирайтесь, как кто может. Таким образом, мамин брат, случайно, выбрался из окружения и всю войну прошел в партизанах. Такая же история случилась с моим отцом. И когда они выбирались… это были брянские леса, там на одном дереве засела немецкая “кукушка”… Вы знаете, что это — это немец, который стреляет по идущим солдатам и людям. Отцу передали автомат, чтобы… так как знали, что он хороший стрелок. Но прежде, чем он успел уничтожить этого фашиста, тот успел его ранить. Ранение, к счастью, было легкое. Пуля пролетела… прошла сквозь плечо насквозь, так что это было не страшно. Ну а дальше начались непредсказуемые события. Выходили из окружения отдельными группами. И вот, в один момент, в одной из групп, где находился отец, был политрук. Он подходит к отцу и говорит: “Михаил, ты еврей, вдруг мы попадем к немцам, из-за тебя нас расстреляют. Поэтому иди своей дорогой, а мы пойдем своей”. И отец пошел куда глаза глядят. Вскоре он вышел на опушку леса и увидел небольшую деревеньку. Но зайти боялся, так как не знал, там немцы есть или нет. Решил подождать до вечера. Когда стемнело, он зашел в первую избу, крайнюю. Хозяйка сказала ему, что это партизанский район, немцев в селе нет, немцев в этой округе тоже нет. Но тогда люди были все очень бдительные, и она, естественно, доложила командиру партизанского отряда, что из леса к ней пришел солдат, проверьте его лояльность. Его пригласили в партизанский отряд, там он прошел беседу, они поняли, что это порядочный и честный человек. Мало того, они взяли “языка”, но перевести ничего не могли, не знали немецкий. Отец знал немецкий язык, и он служил у них переводчиком. Командир партизанского отряда предложил ему воевать в партизанском отряде, но отец считал, что этого недостаточно — воевать в партизанском отряде. Он хотел воевать в действующей армии советской. И попросил командира партизанского отряда, чтобы помогли ему перейти линию фронта. Через какое-то время, действительно, партизаны помогли перейти ему линию фронта.
Когда он соединился с советскими войсками, его тут же бросили в подвал без воды и без еды. Он сидел там несколько дней, а потом его вызвали на допрос. И первый вопрос, который ему задали, звучал так: как ты, еврей, на территории, оккупированной немцами (хотя она не была оккупирована немцами), остался жив? Значит, ты — предатель родины. Раз ты предатель родины… Значит, его осудили… тогда “тройка” судила. Обвинение: 58 статья, 10, часть 2. Значит, ему инкриминировали: контрреволюционная пропаганда и агитация. Кого он мог агитировать: деревья в лесу или этих бабушек? Приговор: 10 лет исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества. Какое имущество? У него был вещевой мешок! И вот таким образом он попал в лагеря.
Первые годы он был в городе Рыбинске. Но в сорок четвертом году, когда освободили наш город Бобруйск, родные близкие решили вернуться. Чудом дом моей бабушки и дедушки уцелел. Впереди дома стоял подбитый немецкий танк. В доме не было ничего: пол, стены и потолок. Все, что там было, все вывезли абсолютно. Нас было 9 детей: это двоюродные братья и сёстры. Мы все покатом спали на полу, потому что не было даже табуретки. Ничего, абсолютно. Ну и отец каким-то образом нас нашел, что мы вернулись в Белоруссию, и сообщил, где он находится. И очень просил, чтобы мы с мамой к нему приехали.
И вот я запомнила первый раз, но мне было 9 лет, мы ехали в общем вагоне, естественно, потому что на другой вид транспорта у нас денег не было. Это надо было ехать в Москву, а потом в Рыбинск. Приехали к этому лагерю, нам конвоиры сказали, что заключенные находятся на работе. Надо подождать, пока они вернуться с работы. И вот эта сцена у меня перед глазами всю мою оставшуюся жизнь. Я не могу ее забыть никогда и никогда не забуду. Значит, представьте себе, идет темная, черная толпа, еле передвигающих ноги людей, все в черном: шапки, бушлаты, брюки, с опущенными головами. Их охраняют солдаты с автоматами и солдаты с собаками. Их подвели к этому лагерю, открылись ворота, а над воротами был лозунг… я сейчас его дословно не помню, но содержание чуть ли не “Добро пожаловать”… И вот таким образом нам дали потом свидание с отцом, мы с ним увиделись.
Отец старался много не рассказывать, потому что это было очень нелегко, и чтобы мы особо не переживали он всегда сглаживал ситуацию, что все нормально, я выдержу. Все нормально… держитесь вы, а я выдержу. “Учись хорошо” — всегда мне говорил. Но через какое-то время его перевели в город Углич, и оставшееся время он провел там. Он там заболел туберкулезом. Еле-еле остался жив. Его чудом спасла врач лагеря, потому что отец был очень интересный, голубоглазый, симпатичный мужчина. Ей жалко было этого молодого парня, которому было всего 34 года. И тогда пенициллина не было, где-то она достала и спасла его.
Конечно, условия были дикие. Там, в лагере, потом отец рассказывал, были разные-разные люди: военачальники, артисты, художники. В общем, много было там одаренных и необыкновенных людей, и обвинения были почти аналогичные, как у отца: ни за что. Камнем у меня на душе лежало то, что отец у меня находится в таких диких условиях… А нас принимали в пионеры. “Где отец?” И мне приходилось лгать, впервые в жизни. Я говорила: “Пропал без вести”. Надо было это скрывать. Принимают в комсомол — такая же ситуация. Я говорю: “Пропал без вести”. Мама какое-то время от меня это скрывала. Но когда отец начал настаивать, чтобы она меня привезла, она мне рассказала… но под большим секретом: “Только никому ничего не говори”. Все. Это было табу. И я никому ничего не рассказывала.
Вот здесь есть у меня фотография, до войны меня сфотографировали, я в спортивном костюмчике стою на стуле. Вот эта фотография, сделанная в городе Бобруйск, когда я была маленькая, была у отца в лагере. Там он познакомился с одним из художников и попросил, чтобы он написал мой портерт. Писать работы на полотне не было возможности, все работы писались на фанере. И когда мы приехали… причем сюжет, я тут стою на стуле, а на фотографии художник изобразил, якобы я нахожусь в лесу, тем более в годы войны мы жили в Сибири. И когда мы один раз приехали к отцу его проведать, нам позволили эту картину привезти к себе домой. Здесь, на картине отец написал: “Дорогой дочурке Идочке, от любимого папочки. Город Углич” и год. Но мы не могли позволить, чтобы люди узнали, где находится наш отец. Поэтому город Углич и год я закрасила масляными красками, а все остальное акварелью, чтобы потом можно было смыть. И таким образом эта работа прошла много стран и путешествий из Углича в Бобруйск, из Бобруйска в Запорожье из Запорожья сюда, в Канаду. И мы ее храним как дорогую реликвию, которую отец в диких условиях лагеря, сумел сделать дочке такой прекрасный подарок.
Можете представить, чтобы было со мной, если бы дети, взрослые, узнали, что я дочь врага народа? У нас в школе учились брат и сестра, у них фамилия была Немцовы, и их травили, как только могли, пока родители не поменяли им фамилию и перевели в другую школу. Чтобы было со мной, если бы узнали, что я дочь врага народа? И вот этот дамоклов меч, который висел у меня на плечах, он меня сопровождал буквально до возвращения отца из тюрьмы. В пятьдесят втором году закончился его срок. Значит, в лагере была такая установка, что, во-первых, в крупных городах они жить не могли, вернуться к нам в город отец не мог. Ему было стыдно, когда он был такой патриот, такой… Его знали даже в городе… и вдруг он враг народа, сидел в тюрьме.
Там, в лагере, у него был, как они говорили, сокамерник, друг и так далее, и он освободился раньше отца и жил в Евпатории. Он пригласил отца, чтобы отец приехал в Евпаторию. Значит, отцу дали такое направление. Но так как все эти 10 лет, которые он пробыл в тюрьме, он видел только меня и маму, конечно, ему хотелось видеть своих родных кого-то. И он проезжал через город Запорожье, вспомнил, что там есть родственники, он остановился, встретился с родственниками, и они убедили его остаться в Запорожье. Но так как он не имел права жить в городе Запорожье, то там, рядом с Запорожьем, был такой поселок Верхняя Хортица, и там рядом в Рембыткомбинате был пошивочный цех. Кстати, отец был великолепный портной. За счет его золотых рук он и остался жив, потому что, когда, будучи в лагере, тогда было модно среди начальства носить кожаное пальто. Он изумительно шил эти пальто. Это его спасло, потому что обслуживающий персонал, кому он их шил, иногда приносили ему какую-то еду. И только за счет этого он выжил. А тут в этом Рембыткомбинате ему приходилось шить рукавицы для рабочих. Он настилал эту ткань буквально высотой по 15-20 сантиметров, ножом вырезал… и вот это была его работа. Но другого выхода не было. Мы с мамой еще оставались в Беларуси, в Бобруйске. Естественно, он вызвал нас к себе.
И вот в январе 53 года, несмотря на то что у меня был учебный год, я была в восьмом классе… Меня, кстати, провожал весь класс. Пришли на вокзал. И прежде, чем мы уезжали, тоже вот мне запомнилось, у нас был кинотеатр “Товарищ”, и там шел фильм “Сильва”, и мы всем классом пошли… вместе со мной, чтобы у меня память осталась. И спустя много-много лет, когда я попала в Бобруйск, и я пришла к этому кинотеатру и вспомнила, как меня дети провожали. Короче говоря, мы приехали в Запорожье, но это название Запорожье, а мы жили в Верхней Хортице — это поселок. Чтобы попасть в Запорожье, надо было ехать автобусом. Автобус шел мимо Трансформаторного завода, куда ездили рабочие. Чтобы сесть в автобус, надо было с боем… У меня были длинные косы, когда надо было заходить в автобус, я косы заправляла за ремень, потому что они могли остаться за автобусом, а я села… И потом уже отец немножко встал на ноги, и стал немножко больше зарабатывать, и решил построить дом. Дали ему участок. Участок этот — тоже одно название. Там когда-то была мельница, во время войны она была разрушена, так это был не земельный участок, а участок из битых камней. Значит, когда построили дом, к нам часто приезжали многие люди, которые сидели с отцом, “сидельцы”, как они называли друг друга. И какое-то время жили у нас. Они помогали всегда друг-другу. Единственное, что я была спокойна, там никто не знал, где был раньше наш отец. И на душе этот камень, который у меня лежал все время в Белоруссии, как-то спал. Я уже была более спокойна.
И вот однажды, в шестьдесят втором году, я как раз была у родителей дома, вдруг отец… это было днем, прибегает и говорит: “Меня срочно вызывают в военкомат…” Наконец-то он вернулся, улыбается, держит бумажный пакет. И вот, как сейчас я помню, вываливает содержимое на стол. Это у него конфисковали имущество: лежат три рубля, мелочь, фотографии, там еще всякая такая мелюзга. И это с учётом всех реформ. Деньги, которые у него были, пересчитали — это былo 3 рубля с мелочью. И вот, значит, самое главное: он показывает нам документ, что его полностью реабилитировали. Дата реабилитации — 4 сентября 1962 года. Военным трибуналом Белорусского военного округа, архивное дело УКГБ, Могилёвской области. Источники данных — БД Жертвы политического террора СССР. Белорусский мемориал. Мало того, в дальнейшем уже, 23 февраля, 9 мая дети, военкомат всегда поздравляли отца с этими датами. Мало того, когда был юбилей Победы и выпускалась медаль, отца награждали этой медалью.
Но эти годы так бесследно не прошли. Потому что здоровье было подорвано — отец заболевает. Проверили, что у него метастазы по всему телу, уже спасти его невозможно. Я приехала к родителям, чтобы помогать ухаживать за отцом. Конечно, состояние его было очень плохое. И вот 19-го числа… Это просто удивительно, что сегодня… 19 октября исполняется ровно сорок три года, как не стало отца. Ему было всего 67 лет. И фактически не было светлого в жизнь ничего. Ни у него, ни в моем детстве, ни в моей юности. У него получилось, что жизнь прошла впустую. Когда он был такой патриот родины, вы же видите, как он написал шестилетнему ребенку, какие слова… Разве может человек таким образом продавать свою Родину? Он даже своим сестрам, их мужьям-полякам, которые в 60-е годы хотели вернуться в Польшу, не разрешил. Он говорил: “Нет. Надо жить в Советском Союзе”. А реабилитировали его только после смерти Сталина.
У отца погибли четыре брата на фронте. Младшему было 23 года. Когда Сталин умер, мы плакали вот такими крокодильими слезами. Я не знала, что из-за этого человека искалечена не только моя, но и жизни тысяч и тысяч других людей. Зачем далеко идти, знаете вы такого поэта Танича? Он рассказал анекдот не совсем лояльный в отношении советской власти, и ему дали 8 лет. И он отсидел в тюрьме. За что, за анекдот? И кстати, его жена рассказывала, что этот человек, который написал на него донос, потом, когда он вернулся уже с лагерей, перед ним извинялся. Кому нужны твои извинения, если человек восемь лет прожил в таких диких условиях. И тогда боялись лишнее слово сказать. Говорили же, что шепчутся на кухне, потому что боялись. Разные люди были и доносительство было очень распространено. У меня есть двоюродный брат, который прошел всю войну. Он был капитан. Он решил поехать в Москву, я не знаю в какие органы это нужно было поехать, чтобы выяснить, за что такого человека посадили на десять лет как изменника родины. И когда он зашел в кабинет к этому товарищу, который сидел за столом, перед ним лежала большая папка с какими-то документами и говорит: “Вот, дело вашего дяди, капитан, — он был в военной форме. — Капитан, если не хочешь остаться без погонов, забудь про своего дядю”.
Вот такова судьба моего отца и вместе с ним судьба моя.
P.S. Всю жизнь мне хотелось заниматься чем-то оригинальным. Многие вышивали… Я тоже… с дерева выпиливала и так далее. Однажды, разделывая рыбу, это был толстолобик, я обратила внимание, что там очень интересные косточки. Во-первых, они перламутровые, во-вторых, такое ощущение, как будто бы там лепесток. Я решила сделать цветок из этих косточек. Беру голову рыбы, бросаю в воду, она варится, когда косточки начинают отделяться, я жидкость сливаю, можно использовать как уху, а косточки тщательно промываю и просушиваю. При просушке некоторые немножко деформируются, что даже хорошо. Получается какой-то… в виде цветочка … или лепестка и так далее. А потом, в дальнейшем я уже начала, если кость большая, вырезать… Вот, например, в Канаде очень много рыбы, и рыба прекрасная, но для моих работ годится только один вид — карп. Остальные не годятся. Почему? Потому что у них очень мягкие, очень прозрачные косточки. Вот я специально взяла одну такую работу — вот это из косточек Канады, то есть видите, что значит вот эта работа, и вот эта работа. Разница большая. Поэтому приходится использовать только косточки карпа.